Пришедшему отвечают из-за двери. На том же ручьистом.
Пячусь. Надо бы заглянуть в окно, но из-за дурацкой крапивы боюсь пошевелиться.
В комнате чиркает свет, выплёскивается через щель ставней, врезаясь в зрачки.
Жмурюсь.
2
Ему снится сон. Всё тот же.
Солнце тонет в восковой глади моря, как огарок свечи. Внизу – чёрные воды. Холодные, солоно-равнодушные.
Слишком много воды. Слишком мало жизни.
Небо зарастает звёздами: блеклыми, бесконечно ненужными. Они устало подмигивают, пропадая надолго, не спешат оживать вновь.
Он не глядит на звёзды. Широкие крылья за спиной со свистом рассекают воздух. Ему нужна суша. Где суша – там пища. Ветер несёт запах близкого дыма. Это дух Старого порта. Гарь, гниль, рыбные потроха и крысиный помёт. На прибрежном подгорье ярусами возвышается Marseille. Его Марсель.
Крылья разбивают воздух резче. Порт всё ближе. Он выдыхает, планирует. Частые огни можно принять за маяки для морских судов, но корабли в Марсель давно не приходят. Вместо маяков по побережью горят костры. В них сжигают людей.
«Где люди – там пища. Люди – и есть пища».
Он ложится на ветер, идёт на запах еды.
…
Булькающие хрипы в горле раскалывают сон. Шарль судорожно дёргает ворот сорочки, отирает пот. Снова птицы, клюющие людей. Снова костры. Вонь. Для сна запахи слишком живые. Шарль сворачивает нос к подмышке. Короткий вдох. Нет запаха живее его подмышек – в адову преисподнюю запахи из сна.
Дверь сотрясают удары.
– Иду. Да иду я, – нехотя огрызается на стук.
Дощатый пол с хрустом прогибается под стопами Шарля. Широкая пятерня скребёт волосы на груди. В спёртом воздухе разбит кислый запах пота и чеснока. Кажется, даже стены впитали в себя этот смрад, сжились с ним, уверовали в неизбежность.
Шарль на ощупь ухватывает с комода лучину, подносит к тлеющему углю. Сбитая локтем склянка – вз-з-з-звын-н-нь – заходится нервными пируэтами. Да зажигайся ты, дрянь такая! Руки неверно дрожат, лучина то и дело гаснет. Грешно помыслить: доктор с дрожащими пальцами.
Шарль сплёвывает ругательства.
Чешется и снова дует.
Я тоже чешусь. От чёртовой крапивы плечи покрылись волдырями.
Вглядываюсь через щель ставень в жилище доктора. Свет лучины выхватывает тюфяк вместо кровати, два дряхлых, изъеденных короедом комода, помятый чугунок, поблёскивающий облезшими кратерами очищенных от копоти боков. Блики перепрыгивают с чугунка на стеклянные колбы, графин, дрожащими отсветами огибают прогнившие балки потолка с подвешенными, будто тела иссушенных насекомых, пучками трав. Ветхому, старческому с просвистом дыханию дома, кажется, хватило бы одной сорвавшейся искры…
Вз-з-з-звын-н-нь.
Посреди комнаты возится хозяин – грузный мужчина лет тридцати. Бугристая спина, клешни ручищ. Мощный, будто вылепленный из грубой глины, красный затылок. Но моё внимание захватывает не он: на стене под бронзовым распятием