– Не думал, что ты так скоро.
– А я быстро увлекаюсь, – бросил я, а потом вдруг задумался, пытаясь вспомнить, где уже слышал эту фразу.
За кафе мы проторчали минут сорок, а потом побрели куда-то вперед – мимо тенистых деревьев, мимо детей, объедающихся мороженым, мимо стариков, сидящих на покосившихся лавках с книгами в руках. Тучи над нашими головами успели рассеяться. Дождь так и не начался.
Я все думал над словами Ойгена. Он был прав. Отцу совсем не нравилось, что я провожу так много времени в его компании. Не то чтобы он знал Ойгена лично, но был наслышан о нем от моего классного руководителя: «Знаете, а Лео снова сбежал с последнего урока с тем несносным мальчишкой Келлером!» или «Мне кажется, ваш сын попал под дурное влияние, вам стоит обратить на это внимание». Ойген и правда был несносен – бесстрашный, наглый, сам себе на уме. Я никогда не знал, что у него в голове; не мог угадать, что кроется за его злыми усмешками и стылым взглядом. В этом отношении он напоминал мне дворового пса: невозможно предвидеть, что он сделает в следующую минуту – укусит или нет? Только со временем я научился читать Ойгена по одному только движению плеч, по повороту головы, стал понимать, что написано у него на лице, вглядываясь в его напряженную спину. Что же мне удалось разузнать об Ойгене за первый месяц нашего знакомства? Во-первых, он вечно мерз – постоянно растирал ладони с воспаленными заусенцами, вечерами кутался в куртку и шмыгал носом. Во-вторых, ненавидел вокзалы. Истинная причина такой ненависти открылась мне лишь несколькими годами позже. В-третьих, Ойген кормил дворовых собак и котов, чесал их за ушами и давал им клички. В-четвертых, он не принимал никаких сокращений собственного имени. В-пятых, он умел драться – беспощадно и жестко – и не умел останавливаться; лицо у него вечно было в синяках и кровавых разводах. И самое главное: Ойгена боялись. Вокруг него всегда образовывалась мертвая зона, холодное пространство пустоты. Наши сверстники никогда не смотрели ему в глаза, ребята помладше опасливо обходили стороной, а взрослые бросали в сторону Ойгена неодобрительные взгляды. В августе ему должно было исполниться восемнадцать, но выглядел он не младше двадцати.
Было кое-что еще, что не менее важно: он был первоклассным стрелком и учил меня всему, что знал сам. У Ойгена был «Heckler & Koch P2000»29 – с ним мы и упражнялись в небольшом перелеске, сокрытом от чужих глаз строем ровных ив. На теплом ветру, в окружении стрекота мелких жуков, мы лупили по банкам, подвешенным к деревьям. Ойген объяснял мне, как правильно держать пистолет, как нужно стоять, как следует целиться. Первое время я нажимал на курок слишком сильно, поэтому часто попадал мимо цели. Ойген обычно стоял чуть поодаль и скалил зубы, но иногда он терял терпение и вставал позади меня, чтобы направлять. В моей памяти весь тот июнь – это зной, дрожащий воздух, красные пыльные закаты, пистолет в руках, чужое дыхание за спиной, холодные пальцы по запястью.
– Сосредоточься, Лео, – твердо говорил Ойген. –