С бранью, злостью, иззябшись с головы до пят, с четвертого раза, но поменял. С воскресшим светом расступились тени, все мерзости ночного мира. Звериный ужас, когтями вцепившийся в сердце, истощился, в душе затеплилась какая-то обнадеживающая уверенность, отвага. Забрели в дебри. Заросли, опасные овраги. Ветки нещадно секли щеки через подшлемник, хуже бича били в кровь пальцы.
«Если б не пеплопад, хрен бы вот так полазил по кущам: хищник-то не дремлет…» – подумалось Дину.
Скоро вдали возрос пригорок с пущенными поверху грузовыми составами. Они тянулись бесконечно долгой вереницей, и не сосчитать. А вдоль путей, перерубленные, обмякшие, согнутые, как от боли, неровной шеренгой выстроились столбы. Правее фонарь Дина выхватил из темноты дорогу, уводящую к лестнице. Едва успел спуститься, различив мост и вход в тоннель, – пришлось срочно тушить свет: оттуда, из невообразимой глубины, перемноженные эхом, добегали чьи-то рявкающие голоса, топот, возня. Словно это – громадная пещера, а в ней – неспящее древнее чудовище. И в жизни не догадаешься, что люди там…
Ворон в предчувствии беды завертелся на плече, Дин прерывисто задышал, пропитываясь по́том. Он в полнейшем неведении: или бежать отсюда со всех ног, или прошмыгнуть мимо, или никуда не сворачивать и пойти на риск.
Все же, переступая через себя, избрал третье, безрассудный. Шепнул Остроклюву:
– Сиди тихо, ни звука! Понял? – и, светя в ладонь, чтобы хоть что-то различать перед собой, двинулся дальше.
Утроба приняла путников безмолвно, сонно, как плотоядное растение очередную добычу. Здешний холод потрясал, ломил кости – снаружи теплее. Сердца бились неуемно. Вот еще секунда-другая – и точно окажутся в западне. Но нет, ничего не происходит. Дьявол забавляется, ему пока интересно дергать смертных за ниточки. Затолкались среди ничейных машин, грузовиков, фургонов, прицепов, обжитых лозой. Лишь бы не шуметь, а там, быть может, удастся проскочить. Еще есть шанс повернуть, Дин, слышишь?..
По стенам впереди заплясал беглый свет от трех фонарей, завертелись растянутые тени. Стали слышны звуки борьбы, женские придавленные всхлипы. Ранее нечленораздельный говор, искаженный дистанцией, сделался отчетливее, очеловечился:
– Ну же, сука!.. Говори, где воду взяла?.. Перестань брыкаться, корова!.. Или мы тебя прямо здесь шлепнем!.. Ай, глаза… Больно! Ах ты, тварь, царапаться вздумала?.. – потом два крепких мужских удара: глухой и звонкий – в живот и в лицо. Кашель, стон. Сплюнули.
«Вот они, темные, – закусив от злости губу, в уме высказался Дин, – хуже любой грязи…» – и похолодело, нашептывая: – Вмешаться надо. Убьют ее. Истерзают – и убьют. Как собаку. Это ж отморозки… – потом ворону, пальцем постучав по пернатой груди: – Ну что, поможем? А?
Покрался беззвучным призраком. Свой фонарь выключил – ориентировался