Не было нужды приближаться к Захарии, чтобы почувствовать тошнотворную вонь гниющего тела. Может ли что-то быть страшнее, нежели разлагаться живьем в смраде гноя, сочащегося из ран?
– Я могу вырезать больную ткань, но, Бог свидетель, поврежу при этом нервы! По-другому не удастся! А если и получится, то будет это Божьим чудом, а не лекарским искусством! А вообще-то даже это не поможет…
– Не поминайте всуе имя Господа нашего, – посоветовал я, и медик побледнел еще сильнее.
Конечно, он был прав. Левая щека Клингбайля представляла одну воспаленную, нагноившуюся, смердящую рану. Оперировать его было можно. Но неосторожное движение ланцета могло привести к параличу лица. Да и никогда ведь не ясно, вся ли пораженная ткань удалена – а если она осталась, то пациент все равно умрет. А этот пациент стоил полторы тысячи крон!
– Я слышал, – начал я, – об одном методе, к которому прибегают в случаях, когда человеческая рука уже ничем не может помочь…
– Думаете об истовой молитве? – подсказал он быстро.
Я окинул его тяжелым взглядом.
– Думаю о личинках мясоедных мух, – пояснил. – Положить их в рану – и они выжрут только больную ткань, оставив здоровое тело в неприкосновенности. Сей метод еще в древности использовали медики римских легионов.
– Римляне были врагами Господа нашего!
– И как это касается дела? – пожал я плечами. – У врагов тоже можно учиться. Разве мы не пользуемся банями? А ведь придуманы они именно римлянами.
– Я не слыхал о подобном отвратительном методе, – нахмурился медик.
Я имел смелость предположить, что говорит он о личинках мясоедных мух, не о банях, хотя одежда его, а также чистота рук и волос указывали, что медик не слишком часто пользовался благами стирки и купели.
– Значит, не только услышите, но и опробуете, – сказал я ему. – Итак, к делу! И живо, этот человек не может ждать!
Он одурело взглянул на меня, что-то пробормотал и выскочил из комнаты. Я же посмотрел на Захарию, который лежал в постели, казалось, совершенно безжизненно.
Я подошел, стараясь не дышать носом. У меня тонкое обоняние, и ежедневные труды вместе с инквизиторскими повинностями ничуть его не притупили. Можно было подумать, что мой нос уже привык к смраду нечистот, вони немытых тел, фетору гниющих ран, зловонию крови и блевотины. Ничего подобного: не привык.
Я приложил ладонь к груди Клингбайля и услышал, как бьется его сердце. Слабо-слабо, но бьется. К счастью моего нанимателя, тот не видел сейчас сына. Мало того что у Захарии почти сгнила одна щека, а вторая была покрыта ужасающими шрамами, так и все тело его исхудало настолько, что ребра, казалось, вот-вот проткнут пергаментную, влажную и сморщенную кожу.
– Курносая, – сказал я. – Выглядишь, словно курносая, сынок.
И тогда, хотите верьте,