Этому поспособствовал и Григорис, который поделился с ним опытом – мол, самое худшее – это в предвариловке ждать, вот тут париться, не зная, что там прокуроры выпишут, сколько накинут. И никаких тебе звонков на волю, и письма из дома две недели жди, и свидания под надзором, с «подсидельцем».
Зато получишь срок – и сиди спокойненько, пиши защитникам, чтобы за твои денежки его подкорачивали, смотри телек, читай книжки, строчи письма, да в нарды шлепай. И звони, сколько хочешь, пока ухо не опухнет. Хоть жене, хоть любой метелке, у кого голос помилее.
Знаешь, как козырно жить в неволе – плюешь, какие у нее ноги, длинные, короткие, кривые, прямые, бритые, волосатые, полосатые. Сам домечтаешь. Вот там, не на предвариловке, а уже на отсидке – свобода, какой на воле нет. Какую хочешь биксу, такую рисуй себе, лишь бы голос был подходящий. И гарантия, что не сорвешься к ней, не разочаруешься. Или, хочешь, по письмам. Составь фоторобот подруги и медитируй. Год, два – как месяц проскочат, даже с ветерком.
Григорис слова набрасывал небрежно, но ловко, как опытный игрок в серсо набрасывает кольца. А взгляд прицелистый, внимательный. Он, конечно, понял, что Стояна не интересуют биксы.
В камере у грека, куда тот накануне пригласил новенького на Umschlüß4, одна стенка доверху обклеена крупными, во всю страницу, фотографиями из журналов – все длинноногие, в нескромных позах. Но Стояна красавицы в шортиках не забрали. Напротив, еще тяжелее стало на сердце. Он поглядывал на стенку, отводил глаза и вздыхал. Потом поинтересовался, сколько раз был женат хозяин камеры.
– Вот они, все мои жены, – пошутил Григорис, а про себя подумал: «Не нашего ты поля ягода. Если надолго сядешь, парень, худо тебе будет».
Он дал Стояну кусковой сахар и коробку чаю, которые ему передали с воли, и еще раз прикинул, стоило ли заключать на Стояна и Сашка простенькое пари, как предложил Михель. Чаю ему было не жаль, а проиграть долговязому вору – западло.
А Стоян потом ночь не спал. Пришла Иринка. Не умом, а памятью тела он вспомнил ее всю. Ее затылочек пахнет молочком, на животе, в самом низу живота – шрам. Длинный, тонкий, выпуклый шрам, буквой «Л». Стоило Стояну пальцем или ладонью нащупать буковку, Иринка становилась строгой. Она делала вид, что хочет убрать его руку, и обязательно говорила, что шрам – это очень неприятное воспоминание в ее женской жизни… Стоян слышал про это воспоминание сто раз, и его наблюдательный, изначально крестьянский ум давно ему подсказал, что насупленный вид, сморщившийся маленький, в веснушках, носик – наигрыш, ей хочется, чтобы он снова спросил про «это». Чтобы он возмутился, узнав, что с ней сделал тот