– Не шибко свежая мысль, – удивился Михаил Гаврилович. – Понятно, что все передовые люди ждут не дождутся, когда Упырь сдохнет. В чем состоит твой прожект?
– В том, чтобы не ждать, – отрезал Арамис.
– То есть?
– В решительные минуты истории все решают решительные люди. Как в марте 1801-го, когда несколько решительных людей прикончили полоумного папашу нашего Упыря. Сейчас как раз март. Хороший месяц для больших дел. Вспомните Цезаря.
У Мишеля с носа сползли очки.
– А?
– Я его ненавижу, всей душой, всем своим существом, – жарко заговорил Воронин. – Не как человека. Мне плевать, какой он человек. Я его ненавижу как губителя государства. Как смертельную болезнь, иссушающую Россию. А ты, Мишель, разве ты не чувствуешь к нему ненависти?
Питовранов сдвинул брови.
– Я-то? Давайте я вам историю расскажу. Про одного моего приятеля. Я с ним подружился в свою первую петербургскую зиму, еще до вас с Эженом. Рыскал повсюду, приглядывался к питерской жизни, всё мне было любопытно. Побывал в одном доме, где читали вслух умные книжки и вели разговоры, по тогдашней моей дурости они показались мне скучными. Больше я туда не хаживал, но с одним из тамошних завсегдатаев потом близко сошелся. Очень уж он славный был, этот Григорьев. Открытый, ко всем доверчивый. Жутко смешливый. Палец ему покажи – до слез хохочет.
– Почему «был»? Умер, что ли? Зачем ты вообще сейчас про него завел? – прервал Воронин, недовольный тем, что разговор свернул в сторону с такой темы.
– Сейчас поймешь. Я коротко. Людей, кто бывал в том умном салоне, скоро забрали. Всех. Донес кто-то, да еще и наврал, будто они заговорщики. Григорьева тоже взяли.
– Погоди-погоди… Это какой Григорьев? Не тот ли, что проходил по делу Петрашевского?
– Он самый. Но имя Петрашевского мне ничего не говорило. Я знал только Григорьева. Его потом приговорили к расстрелу.
– Но ведь помиловали же.
– В последний момент. Уже привязанным к столбу, с мешком на голове. Григорьев от этой милости сошел с ума. Вчистую. Его пятый год держат в смирительной рубахе… Знаете, – Питовранов зажмурился. – Я видел, как его в крепость на телеге везли. Он смеялся своим детским смехом, не мог остановиться, а конвойный бил его плеткой по голове… Я этот смех часто по ночам слышу… Про государство ничего не скажу, оно меня не слишком занимает. Но Упыря я ненавижу. За Колю Григорьева, за тысячи других погубленных. Ненавижу до потемнения в глазах.
Воронин зло усмехнулся.
– Ненавидеть ненавидим, но ничего не делаем. Только остроумничаем, да болтаем о будущей России. Мне вот он глаза открыл, – показал Вика на Ларцева. – Вчера, когда без промедления сделал то, что было нужно. Ни колебаний, ни сомнений. Увидел угрозу – устранил. Так и надо.
– Что надо? Царя… – Михаил Гаврилович даже не смог выговорить вслух страшное слово «убить».
– Как