Да, Валентинер, держишься прям супер. Черт.
С тихим гудением двухстворчатая дверь открывается перед нами. Войду снова в лифт, думаю я, когда врач потеряет меня из вида, и на второй этаж, как вдруг из дверей отделения выходит медсестра.
– Можешь войти, молодой человек.
– Большое спасибо, мэм.
Черт, черт, ЧЕРТ!
Я слишком далеко зашел, чтобы теперь признаваться, насколько капитально ошибся этажом.
Итак, твердым шагом иду по широкому коридору, а медсестра – за мной! Отделение выглядит совсем иначе, чем приемный покой. Пол застелен ковром, здесь прохладно и очень, очень спокойно. Ничего от напряженной атмосферы интенсивной терапии с ее световыми сигналами и сиренами, с постоянной готовностью дать решительный отпор старухе с косой, как только она приблизится, – с помощью инъекции или хирургического вмешательства. А это отделение выглядит как верхний этаж заброшенного дома.
Но что, если медсестра пойдет за мной до конца коридора? Что тогда я скажу ей? «Опля, ошибся зданием, вообще-то, я по поводу аппендицита».
На дверях висят фотографии – лица, смеющиеся, милые люди. Под каждым портретом – только имя.
На первой двери: Леонард. На фото водитель экскаватора, в рабочей спецовке и шарфе фаната «Манчестер юнайтед». За дверью раздается тихий плач.
Дверь номер два: Элизабет. На всех фото она с тортом. За ее дверью я слышу мужской голос: «Теперь выдохнем, я поверну запястье влево, вот так, гораздо свободнее, как будто вы сбиваете топленые сливки… для ваших булочек…»
Через две-три двери, после Аманды, Уильяма и Ямаширо, до меня доходит принцип.
Это фотографии людей, которые живут за этими дверями.
Овощи.
Только сейчас они совершенно точно выглядят не так, как на фото.
«Даже овощи глубокой заморозки выглядят не так, как на фото с упаковки, mon ami». Скотт озвучивает в моей голове то, о чем я не решаюсь думать.
Медсестра все еще идет за мной. Я продолжаю брести по коридору и просто готов биться головой о стену, потому что ничего другого придумать не могу.
Я уже у последней двери. Она не закрыта.
На табличке написано «Мэдлин».
Из палаты доносится тихая фортепианная музыка. Нежные звуки здесь так неуместны, что я спрашиваю себя, не сон ли это, долгий плохой сон, в котором я жду своего отца у школы, а он не приходит, потому что мертв.
Я останавливаюсь и закрываю глаза, ведь именно так просыпаются во сне – надо просто крепко зажмуриться.
Когда ничего не происходит, я поднимаю руки вверх. Кто во сне смотрит на свои руки, тоже просыпается.
Все без изменений. Должно быть, это все же реальность. Когда я опускаю руки, то вижу, что коридор опустел. Остались только я, музыка и приоткрытая дверь.
Внезапно происходят три вещи одновременно.
Я осознаю, что две недели подряд постоянно мерз, а сейчас перестал. Будто музыка, как теплый ветерок, отогрела меня.
Свет мерцает.
Время как будто истончается. Кажется, что