Женщины всплакнули.
Косарев сказал:
– Мама, если случится что-нибудь со мной и Машей, присмотри за Леночкой! Давай так: пусть Ольга Яковлевна ее к тебе привезет.
Ольга Яковлевна Ермолаева – няня у Косаревых.
Глава вторая
Арест
В ноябре темнеет быстро.
Шли часы, дни, их никто не беспокоил. Но поскольку оцепление не снимали, семья понимала: теперь они под необъявленным домашним арестом.
Маша читала что-то по-французски. Саша лежал на диване в свитере, читал свои книги. Конечно, большинство книг осталось в московской квартире. Но часть он сюда перевез, и почти все – дорогие сердцу, с дарственными надписями от Горького, Фадеева, Гладкова, Николая Островского, а то – и от совсем молодых авторов – романы, где действие разворачивается в колхозах, на ударных стройках.
Он читал и помимо своей воли прислушивался к звукам за окном. Нет, тихо. Только чуть-чуть слышен голос из репродуктора: новости, почти за каждой из которых – его комсомольцы, его люди, косаревцы, по всей огромной стране и в армии, в авиации, на флоте.
Александр Косарев не знал, – впрочем, возможно, будучи знаком со сталинским норовом, догадывался, – что здесь и сейчас в Волынском проходят последние в его жизни спокойные деньки.
В них пока есть тепло от печки, и за окном кружится снег. И собака, пока светло, приумолкает, чирикают на ветках птицы, ступает по коврикам кот.
В конце концов, уже к концу это ватной, неразъясненной недели Маша хлопотала по хозяйству, а Александр Васильевич не знал, куда себя девать. Он не привык к такому ритму. Обычно ему не хватало дня, чтобы везде побывать, все успеть, всех принять.
А тут…
Он уже навел порядок у себя в кабинете, разложил книги по полкам, выбросил ненужные бумаги. Перебрался в оружейную, к сейфам.
Коллекция оружия у него собралась значительная – пистолеты, карабины, наганы, кортики и кинжалы, иногда генеральские, очень дорогие. Все разложил на столе, разобрал, почистил стволы, смазал механизмы, протер оптику.
Этим оружием можно было вооружить отряд.
Косарев знал: будь у него эскадрон самых верных, самых преданных комсомольцев, беззаветных, которые, так же как и он, готовы были бы голову сложить за идеалы рабочих, за лучшую и честную жизнь, – какой бы им Ежов был страшен, какой Берия?
Но 28 ноября 1938 года, в тот понедельник, Господи, помилуй!
Да уж, именно в тот день, когда снег за окном усилился, чуточку потемнело даже. И в небесах был затеян великий спор о человеке Косареве. Обречь его на муки смертные, не мешать казнить или всё же спасти и миловать?
В час, когда невидимая длань Господня простерлась над Волынским, Косареву было всего 35 лет. Даже не 33, как Иисусу, которого Сашка, крещеный матерью, давно забыл, и тем более не веровал. Храмы которого рушил со всеми другими по приказу партии, которая иконы продавала кому ни попадя за границу, даже проклятым буржуинам. В тот день внутреннее напряжение Косарева достигло пика. Он словно почувствовал что-то, нацепил валенки, набросил полушубок, хотел