Глава шестая
Дорогу любовным ранам открывают наши глаза.
День был чудесный, безупречно ясный. Процессия, двигавшаяся по улице, привлекала внимание прохожих живостью красок. Яркие одежды четко вырисовывались на фоне белых домов, расположенных по обеим сторонам узкой улицы. Но еще более процессия привлекала внимание той особой радостью, которая всегда сопровождает свадебные церемонии и как бы овевает лица прохожих, заставляя их улыбаться и радоваться то ли чужому счастью, то ли своим воспоминаниям, то ли своим надеждам.
Звучали звуки флейты. Певцы пели свадебные песни, читали стихи. Чаще непристойные. Это было своего рода свадебным заклинанием. Целомудренность в данном ритуале запрещена. Она ведет к бесплодию. Римский брак – это союз для зачатия.
Стоял веселый гул. Впереди процессии с факелом шел мальчик. Счастливый мальчик, то есть тот, у которого живы и отец и мать. Затем в окружении родных шла невеста, завернутая в красное с золотым покрывало.
Процессия медленно приближалась. Карвилий стоял у входа в дом. За его спиной столпились домочадцы. Алексион стоял чуть в стороне.
Невесту перенесли через порог, сама она не должна была его переступать. А вдруг ненароком споткнется? Это было бы плохой приметой.
Карвилий медленно снял покрывало с невесты. Блеснули удивительной красоты синие глаза, и дом словно наполнили кроткое очарование и нежность.
С первого взгляда на юную Симилу Алексион влюбился.
Он смотрел на девушку, видел ее робость, смущение перед настойчивыми, любопытными чужими взглядами окружающих, невольный трепет ее тела от прикосновения Карвилия, незнакомого взрослого мужчины. Он чувствовал ее страх перед будущим, такой понятный ему, ведь он испытал его на себе.
Неожиданно сердце Алексиона пронзила острая, как молния, боль и словно разбила его надвое. Он еще яснее почувствовал, насколько одинок был все эти годы. Ведь даже находясь в самой гуще людей, в толпе, человек может быть безмерно, невыносимо одинок. И в это же мгновение, сминая эту боль одиночества, сердце юноши наполнилось неведомым до той поры волнением и восторгом. Он словно перестал принадлежать самому себе. Это чувство было пленительно своей новизной. Сердце Алексиона забилось так учащенно, судорожно и громко, что он прижал руку к груди, словно этим жестом возможно было заглушить восторг и смятение, охватившие его. Юноша опустил взгляд, боясь, что невольно выдаст окружающим свое восхищение, свой восторг.
Отныне горечь, отвращение к жизни раба в ненавистном ему Риме томили Алексиона более, чем когда-либо. И заглушить эту горечь было нечем. Еще сильнее тоска мучила его ночами. Образ Симилы,