– Люблю я ваш город, очень люблю. Сколько лет подряд езжу в санаторий. И моря не нужно.
– Ты бы, Дмитрий, к нам в гости приезжал. Что ты всё в санаторий и санаторий. Режим, процедуры. Никакой свободы.
– Мне нравится, – возразил Теремрин. – Собственно, главное, что не стеснён там. Процедур немного беру. Самое важное для меня дело на отдыхе – терренкур. Ну а потом в гостях я как-то не привык отдыхать. Другое дело – Дивеево. Там никаких вариантов, поскольку нет ни гостиниц, ни санаториев. А потом, разве ж есть какие-то помехи видеться хоть каждый день? Вот в следующий раз приеду и займусь книгой ваших воспоминаний… Начали писать?
– С трудом заставляю, – пожаловалась Елизавета.
– Не писатель я, – сказал со вздохом Порошин. – Другой науке обучен с детства, да и совершенствовался не в литературе…
– А сколько интересного рассказать можете! – не сдавался Теремрин.
– Что верно, то верно, – согласился Порошин. – Так я и не отказываюсь. Просто даётся нелегко. Вот приедешь к нам в Пятигорск, поможешь. Может быть, и дело пойдёт быстрее. В этом году собираешься?
Теремрин ответил не сразу. В этом году он действительно собирался в Пятигорск, но собирался не один, а с Татьяной. И вдруг подумал, что не может он с нею ехать в этот город, никак не может.
Ответил неопределённо:
– Собираться собираюсь… Да вот только отпуск будет, скорее всего, где-то в октябре. Это связано со сдачей в производство очередного тома «Последних писем с фронта».
Он не слишком кривил душой, поскольку том действительно предстояло сдать до осени, с таким расчётом, чтобы он вышел к очередной годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции. Всё ещё работали «к празднику». Следующий том предстояло подготовить ко Дню Победы.
– Ну, осенью, так осенью, – сказал Порошин. – У нас осенью ещё лучше, чем летом.
– Уж это я изучил, – ответил Теремрин. – Не приходилось бывать только с января по апрель, причём ни разу. А во все остальные месяцы отдыхал. Даже в июле однажды… Жарко!.. Давно уж это было. Помню, когда возвращался, подъезжал к Москве в день закрытия Олимпиады… Даже видел в предвечернем небе салют вдали, в районе Лужников.
– А мишку? – спросила Елизавета.
– И мишку видел, – улыбнувшись, сказал Теремрин. – Правда, уже дома, по телевизору. От Люблино нельзя было рассмотреть. Далековато. Салют – другое дело. Он гремел и сверкал как раз тогда, когда поезд проходил через Люблино и Текстильщики. Помню, все прильнули к окнам… Я ехал один в купе… В любимом своем «СВ».
– Давно это было, – задумчиво повторил Порошин фразу Теремрина. – Впрочем, разве ж давно? Десяток лет… Кажется, что давно, потому что невероятно изменился мир. А мы вот с Афанасием Ивлевым не виделись действительно давно. Если взять кадетский корпус, то более семидесяти лет, а если короткие встречи в гражданскую войну, то чуть поменьше. Семь десятков