– Не обижай зря человека, с добром пришедшего, а выслухай его, – покачнувшись на стуле, подала голос за сына Агафья. – Как бы раскаиваться опосля не пришлось.
– Тебя удивляет, кормчий, с чего я к вам так назойливо лезу? – как только замолчала богородица, продолжил дьяк. – А дело простое… У нас есть золото, очень много золота, но нам сейчас его не вывезти. Вот я и хочу посоветоваться, как нам быть дальше.
– А чего тут непонятного? – вскинул брови Андрон. – Золото в землю закопано, и о нём ведаем только мы трое. Раз вывозить его сейчас опасно, значит, до лучших времён подождём, покуда эта вакханалия, называемая революцией, не закончится. Нас никто не теребит, так что… – Он замолчал и развёл руками.
– Скажи, Василий, а что ещё в кругах ваших балакают? – как только замолчал старец, поинтересовалась Агафья. – Чего нам, людям божьим, бояться, скажи?
– Бандитов бойтесь, много их развелось в Самаре, – вздохнул, отвечая, дьяк. – Власть бойтесь народную, вовсе не народная она. Похлеще бандитов-налётчиков свирепствует власть новая. Так называемую милицию народную от бандитов трудно отличить, особливо ночью. А за городом и того хлеще. Там дезертиров видимо-невидимо. Их целые банды вокруг Самары слоняются. Убивать не убивают, всё разбоем и грабежами промышляют. Попадешься им на глаза – голышом останешься.
Андрон презрительно усмехнулся.
– А вы, попы, с властями новыми якшаетесь? – спросил он.
– Чего? – округлил глаза дьяк. – Правительство сейчас временное, и, как жизнь показывает, власть у него самая минимальная. В стране безвластие, а Самара – это Содом и Гоморра. Разве может церковь мириться с тем, что сейчас происходит?
– А как церковь проявляет свою нетерпимость ко всему происходящему? – осклабился Андрон. – Как вы боретесь с тем, что в Самаре сейчас происходит?
– Как? Да никак, – пожимая плечами, ответил дьяк обескураженно. – Церковь несёт людям слово Божье, вот и всё, что сейчас мы можем сделать и делаем.
– Это как, проповеди в храмах читаете? – ухмыльнулся старец.
– Иного нам не дано, – вздохнул дьяк, пытаясь понять, куда клонит кормчий.
– А как же твоя консистория? Ты вон как нас настырно ковырял при царе-батюшке.
– А что консистория? – смутился дьяк. – Раньше она вес имела, а сейчас… Сейчас нам не велено чем-то проявляться, покуда власть непонятная и, как считает Синод, неустойчивая. Осторожность проявлять везде и всюду – такое решение принято на Синоде.
– Не до жиру, быть бы живу, – с издёвкой уточнил Андрон. – И ещё… Почему ты себя с церковью связываешь, попик? Ты же, как это точнее выразиться, гадкий перевёртыш. Батюшки, кои Богу служат, честными быть должны и бессребрениками, а ты? Ты же падкий на злато червь, Василий! Ты же душу продал Сатане, когда на золото моё позарился! Ты не дьяк уже, а исчадие ада, или я не прав, скажи мне?
Дьяк стушевался. Черты его лица исказились, кожа сделалась матовой, а глаза