Вдруг – резкий, обжигающий холод, и сновидение рассеялось. Рюмси начала приходить в себя.
– Чой-то у нее с рожей? – прозвучал хриплый голос.
– Вроде как грязь, или родинки такие.
– Странные какие-то. Я где-то уже слыхал о таких отметинах, на слезы похожих. Кажись, бабка моя покойница рассказывала.
– Вроде как бабка покойная, а ты нет. Неси молча: слыхал толстяка? Донесем – выпивку получим.
– На то и корчма, чтоб напиться. Там, думается, и чего пожрать дадут… ги-ги!
– У корчмарки и спросишь.
– И спрошу, канеш, а то как же… ги-ги, вроде как одна там, ги-ги. Скучает, небось.
Рюмси приоткрыла глаза. Ее несли на носилках. Двое мужчин.
– Да ты, Хриплый, совсем дурак, видать. Даже самые ошпаренные на всю голову типы, навроде золотых, не трогают корчмарей.
– Дык я слегка только. Да и кому до них сейчас дело-то?
– Сейчас особенно есть дело.
– Ладно-ладно. Я ж пошутил.
– Да ты бы и не смог ничего сделать. Помнишь ведь, че с Нюхом стало, когда он драку хотел затеять? Не забыл, как его колотило?
– Забудешь, ага! Трясло так, будто его кто невидимый у все щели имел, ги-ги.
– Думается, так потом и было, глупец на Короча руку хотел поднять.
– М-да. Говорю тебе, Седой, это все чертячьи проделки. Не зря в корчмах часто чертей видят.
– Наклюкаются, вот и видят.
– Не знал, че корчма днем бывает открыта.
– Какая тебе, в жопу, разница? Малой сказал, туда нести, и туда, значит, идем. Видел, какой он жирный? Точно правду говорит.
– Как он может врать? День же.
– По мне, так врать и неправду говорить – разные вещи. Сейчас такое творится, любой умом тронется. Помню, зашли мы, значит, в одну хату, поживиться чем. Бац! А на пороге мужик лежит – без башки. Видать, до нас уже кто-то побывал. Гляжу. Дети копошатся возле бабы – мать, видать, ихняя. Живот у той разорван, а они потроха жрут. Я им: че творите? А они: кашку кушаем. Угощайтесь, говорят, дядя, кашкой.
Некоторое время шли молча.
– Сбежит ежели, то девку не прихватит. Не бросит он ее; видал, как печется?
– Б-Брэкки, Кир, – с трудом проговорила Рюмси.
– Эй, малец! Вроде как тебя кличут, – проговорил один из мужчин.
– Лежи, не вставай. Скоро доберемся до места. Не беспокойся, это Хриплый, а это…
– Седой, – представился лысый мужчина.
– Понимаю, вопрос глупый, но как ты себя чувствуешь?
Она себя чувствовала плохо.
– Хоть погода радует, – ответила Рюмси.
Она впервые видела корчму так близко: не детское это место.
Рюмси услышала, как что-то скрипит. И подняла взгляд на дубовую вывеску, которая возвышалась над воротами, раскачиваясь на ветру. На почерневшей от старости доске красовалось название “Тихий омут”. Под названием имелась другая мелкая надпись: Nemo me impune lacessit[1]. Что она означала, Рюмси не знала.
Усталость сломила ее, и девочка уснула, но уже без сновидений.