Гермес делает глоток, еще несколько. Гермес даже осушает несколько бокалов, но все равно не видит все то, что становится так явно, так прозрачно и понятно для Диониса. И не смеется, лишь улыбается хитро и словно вечно шпионит за ним, словно следит неотрывно. Дионис в их дружбу учится не верить, Дионис учится не верить в то, что здесь вообще можно с кем-то дружить и оставаться в полной безопасности.
Так или иначе, все, что Гермес может узнать про него, даже опасным его не делает. Увлеченным, сумасбродным – это да, но не опасным.
Зевсу плевать, Зевсу всегда было плевать и всегда будет, пожалуй. Дионис не ищет собственное место на Олимпе, его мир становится шире, объемнее, совершенно иным. И он ищет самого себя уже в этом огромном мире, у которого, как оказывается, совсем нет границ.
Он изредка пьет при смертных, но они этого не замечают. Богом, если подумать, вообще очень удобно быть. И он начинает этим пользоваться, становясь настоящим олимпийцем, медленно, но верно превращаясь в одного из тех, на кого раньше неодобрительно косился. Он становится точно таким же, наливает себе вино и наблюдает за теми, к кому не привязывается, кто точно стеклом от него отделен.
Он выходит к ним в разных личинах и пьяно смеется, когда его не узнают – а его никогда не узнают, – и лишь и дальше притворяется, играет. Дионис придумывает театр в один из таких вечеров, когда его притворство снова никто не раскрывает, когда его воспринимают как обычного старца со старым ослом, когда его гонят с рынка, потому что он в обносках, потому что станет просить подаяния, а ему так смешно, что он смеется вслух. Откровенно насмехается над смертными и понимает, что он намного умнее них. Он бог, в этом и вся его суть.
Быть умным среди глупцов только скучно, а возвращаться к равным себе он не хочет. Они так сильно на него похожи – или же это он сам становится похожим на них всех, – что его тянет к этим простакам, к этим людям, которых так легко обмануть, всего лишь надев ветхую одежду.
Дионис решается на самую дикую затею в тот день, пожалуй. Гермес бы точно сказал, что идея опасная. Афина назвала бы идею еще и безрассудной, а его – безумцем. И они бы оба обязательно пожаловались отцу, в этом он нисколько не сомневается; но их обоих рядом нет, он сам ничего им не говорит, так что никто так и не узнает о том, что именно Дионис решает претворить в жизнь.
Научить их пить и играть.
Научить их быть чуть больше похожими на него самого.
– Сделать богоподобными, – шепчет он сам себе под нос сухими губами и улыбается довольно, потрескавшиеся губы тянет в улыбке, тонкая кожа рвется, прозрачная кровь течет по подбородку и становится алой – человекоподобной.
Все дело, наверное, в том, что он выпивает еще несколько кувшинов, когда возвращается на Олимп, не отпуская ни на мгновение от себя эту идею. Дионис научит смертных, и это приблизит его самого к ним. Это сделает