скрытых взаимосвязях. Но что другие могли понять об этой изысканной радости сострадания, которой я подвергся – не могу сказать иначе, – словно темной страсти! Они твердо решили, что единственной причиной, по которой я приютился в этом роскошном гостеприимном доме, было мое стремление экономить на ужине и получать подарки, набившись в друзья богатым людям. При этом в душе они не желают мне зла, эти добрые ребята, не завидуют найденному мной теплому уголку и отличным сигарам; несомненно, – и именно это меня так раздражает – они не видят ничего зазорного или нечистоплотного в том, что я позволяю этим толстосумам чествовать и обхаживать себя, потому что, по их мнению, мы, кавалерийские офицеры, еще оказываем честь этим богачам, сидя за их столом; когда Ференц и Йожи восхищались золотым портсигаром, в их взгляде не было и тени неодобрения, напротив, мысль о том, что мне удалось взять в оборот своих меценатов, вселила в них определенное уважение к моей персоне. Но что меня сейчас так сильно огорчает, так это то, что я начинаю терять доверие к самому себе. Разве я не веду себя как прихлебатель? Могу ли я как офицер, как взрослый человек позволять, чтобы каждый вечер меня кормили и ухаживали за мной? Взять, к примеру, золотую папиросницу, – мне ни в коем случае не следовало ее принимать, равно как и шелковый шарф, который они недавно повязали мне на шею, когда на улице бушевала гроза. Кавалерийский офицер не должен позволять другим засовывать себе в карман сигары на дорожку, не говоря уже о верховой лошади, – Боже, ведь завтра мне еще придется отговаривать от этого Кекешфальву! Только сейчас я припоминаю, что позавчера он пробормотал что-то о том, что мой гнедой мерин (за которого, разумеется, я все еще продолжаю расплачиваться в рассрочку) не в самой лучшей форме, и, если уж на то пошло, то старик абсолютно прав. Но мне вовсе не нравится то, что он хочет одолжить мне трехлетнего жеребца со своего конного завода, великолепного скакуна, верхом на котором я смогу показать себя с самой лучшей стороны. Да, «одолжить» – но я-то понимаю, что это на самом деле значит! Точно так же, как он пообещал Илоне приданое, лишь бы она продолжала ухаживать за бедным ребенком, словно сиделка, Кекешфальва хочет купить меня, заплатить наличными за мое сострадание, мои шутки, мое дружеское общение! И я, простофиля, почти попался в эту ловушку, не осознавая, что тем самым унижаю себя и превращаюсь в прихлебателя!
«Чепуха, – говорю я себе, – вспомни, как старик потрясенно гладил твой рукав, как его лицо светится каждый раз, когда ты переступаешь порог его дома. Вспомни теплые, словно между братом и сестрами, товарищеские отношения, которые связывают тебя с девушками; они-то явно не следят за тем, сколько бокалов шампанского я выпиваю за ужином, а даже если замечают, что я, возможно, выпил лишнего, то лишь радуются тому, что я чувствую себя настолько раскованно в их обществе. Чепуха, вздор, – продолжаю я повторять самому себе, – этот старик любит меня больше, чем родной отец».
Но что толку от самоубеждения и попыток приободрить себя, если мое внутреннее равновесие нарушено! Я чувствую: своим изумленным причмокиванием
