– Не считаешься, – суховато ответил я.
Закурил и в который раз протянул ей пачку «Гитанес» (я тогда не знал, что у французов, в отличие русских и немцев, слова, пишутся совсем не так, как произносятся, и сигареты звались «Житан». И Колька не знал, иначе непременно пустили бы шуточку вроде «Жиган курит «Житан».
Молчание воцарилось определенно неловкое – я понятия не имел, о чем с ней дальше говорить, да и она наверняка тоже. А торчать тут еще предстояло какое-то время: хвост танковой колонны уже виднелся вдали, но один ИС встал у самого въезда на мост, загородив дорогу остальным, и, судя по суете «копченых»[2], что-то у него случилось с двигателем. Даже сюда доносились маты их подбежавшего офицера.
Самым простым выходом было бы встать и уйти, оставив ей сигареты. Но что-то мне сделать это не давало. Сложные у меня были чувства, мне самому не вполне и понятные… Мешанина чувств и мыслей.
С немками я общался не впервые. Если уж откровенно, с двумя даже случились скоротечные военно-полевые романчики – в нарушение известного приказа, но при тех самых обстоятельствах, когда никто не уличил бы. Оба раза на одну колодку: офицер на квартире и хозяйка – молодая симпатичная вдовушка, отнюдь не избегавшая маленьких житейских радостей. Обе не успели завести детей, у одной муж погиб в Африке в сорок втором, у другой вообще в тридцать девятом в Польше…
Здесь было что-то совсем другое. До сих пор немецкие беженцы для меня, как практически и для всех остальных, оставались этакой безликой серой массой, на которую и внимания не обращаешь. И вот я впервые долго поговорил с одной, к тому же молодой и красивой. Но дело не в том даже, что она красивая, – человека в ней увидел. С удивлением, с неудовольствием поймал себя на том, что начинаю ее жалеть.
И еще… Было в ней что-то, чему я и сегодня не в состоянии подобрать точного определения. Какая-то непонятная притягательность, что ли. Не имевшая ничего общего с обычным мужским интересом. Не хотелось думать, что я сейчас уйду и вскоре уеду, а она останется на этой чертовой обочине. Что с ней будет? К бабке не ходи, одно из двух: либо свалится и загнется на дороге от слабости и голодухи (видели мы не раз таких покойников), либо попадет в руки беззастенчивым ухарям, напрочь лишенным обходительности Кольки-Жигана. И в этом случае неизвестно, выживет ли. И корни у нее славянские, и отец против нас не воевал, и притягательность эта странноватая – я не мальчик, но такой раньше ни в одной женщине не видел.
По складу характера я никак не тугодум, да и война давно приучила быстро принимать решения. Вот и сейчас я твердо принял решение, сам себе в глубине души удивляясь. Принял, однако, словно с головой в холодную воду бросился. Авантюра, конечно, и уж безусловно нарушение известного приказа, но на войне, что уж там, многое сходило с рук. Бог не выдаст – свинья не съест.