А нас-то за что?
Как и предполагалось, «метод Тевкелева» плюс (на основе тех же Указов) массовые казни в Мензелинске довольно быстро возымели должный эффект. Войск в крае скопилось много, счет «двухсотых» шел на тысячи (говорят, зашкалило за пять), и мятежники, осознав, что имеет место система, а не эксцессы исполнителя, впали в ступор. Сами они позволяли себе многое, но оправдывали себя «священной войной», а вот реакция русских их поразила. Живя бок о бок уже почти два века, они не предполагали, что те способны действовать таким образом. Раньше, даже при Петре, гибли едва ли сотни, ни о каких массовых репрессалиях речи не было, под честное слово отпускали даже пленных, взятых на поле боя, а вешали по итогам десяток-другой «пущих заводчиков», крымских агитаторов и отморозков, запятнавших себя кровью мирного населения. Теперь же шанс уцелеть был только у сложивших оружие. И то далеко не у всех: право на жизнь нужно было еще доказать. Понять, что случилось, вожаки бунта не могли. «Кажется мне, – писал Бепене его коллега-мулла Юлай, один из лидеров мятежа на Осинской дороге, – Аллах подменил русских или лишил их разума. Они ведут себя не как русские, и это внушает страх». Судя по всему, он был прав: после кровавой весны 1736 года активность бунтовщиков пошла на убыль, и к осени на четырех дорогах наступило затишье. Десятки старшин из числа «упорных» (вроде Кильмяк-Абыза), распустив отряды, поехали присягать, «непримиримые» типа Бепени куда-то сгинули, а Тевкелев, отложив саблю, занялся основанием Орска и Челябинска. После чего многие решили, что все кончено.
А между тем это самое все только начиналось…
Глава XI. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (6)
Всего лишь одна смерть
Виновником следующей, не очень ожиданной вспышки мятежа многие исследователи считают Ивана Кириллова, который, по их мнению, решив, что дело сделано, перебрал по части репрессалий. В какой-то степени это верно. В отличие от предшественников, Иван Кириллович не довольствовался принесением сложившими оружие мятежниками коллективной повинной, через старшин, как было заведено, а потребовал, чтобы каждый «вор» покаялся лично, отдав в качестве штрафа за участие в «мерзостном деле» лошадь. Это напрягло еле-еле притихший край, и не без оснований. Во-первых, «самоличные» повинные откладывали признание кланов и племен «мирными», а следовательно, они по-прежнему считались бунтовщиками и подлежали как минимум реквизициям. Во-вторых, по правилам, признаваемым русскими властями, две лошади на семью считались ее неотъемлемым достоянием, конфискации не подлежащим. Платить за «младших», не имевших третьей лошади, согласно обычаю, пришлось бы старшинам, поскольку же в ходе событий башкиры изрядно обезлошадели, выходило так, что «старшим» пришлось бы отдать всех своих лошадей,