С той минуты вечер превратился для меня в вихрь образов, звуков и красок, яркий и слепящий. Потолочная розетка, фарфоровая ваза в трещинах, табурет возле пианино, апельсины в миске, быстрый топот на лестнице, звонкий смех. Эбби, сжав тонкими сильными пальцами мое запястье, ведет меня в вымощенный плиткой внутренний дворик позади дома; металлические стулья в завитушках; подрагивают на ветру старые плетеные качели; лужайка, а за нею – высокие каменные стены, наполовину скрытые деревьями и плющом; тень птицы на брусчатке. Дэниэл зажигает мне сигарету, наклонившись ко мне близко-близко, заслонив ладонью огонек спички. Их живые голоса после искаженных записей едва не оглушили меня, а блеск их глаз прожигал насквозь. Я до сих пор иногда просыпаюсь от звука их голосов над самым ухом, мне мерещатся фразы, сказанные в тот день. Иди сюда, – зовет меня Джастин, – во двор, вечерок славный; или Эбби спрашивает: Пора решать, что делать с грядкой для зелени, но мы ждали тебя – как по-твоему… – а когда я просыпаюсь, их нет.
Я тоже, наверное, что-то говорила, не помню что. Помню только, что пыталась привставать на цыпочки, как Лекси, говорить звонким, как у нее, голосом, старалась сделать все как у нее – взгляд, разворот плеч, – пускать дым под нужным углом, пореже озираться, не делать резких движений, не ляпнуть какую-нибудь глупость, не задевать на ходу мебель. И, ей-богу, вновь почувствовала вкус работы агента, аж мурашки по коже! Думала, помню все до мелочей, но ошибалась: легкая дымка воспоминаний не сравнится с тем чувством, прекрасным и смертельным, когда ступаешь по лезвию бритвы, когда одно неловкое движение – и поранишься до кости.
Головокружительный был вечер. Тот, кто мечтал попасть в свою любимую книгу, или фильм, или телепередачу, сможет представить хоть отчасти: все вокруг оживает, все кажется новым, необычным и в то же время родным, и сердце замирает, когда идешь по комнатам, что до сих пор жили лишь в твоем воображении, когда ступаешь по взаправдашним коврам, вдыхаешь тот самый воздух; и необычайно тепло на душе, когда те, за кем так давно наблюдаешь издали, раскрывают объятия, принимают тебя в свой круг. Мы с Эбби лениво раскачивались на качелях, парни сновали из кухни во внутренний дворик и обратно сквозь стеклянные створчатые двери, готовили ужин – пахло жареной картошкой, шкворчало мясо, и меня вдруг одолел лютый голод – и звали нас. Вышел Раф, сел между мною и Эбби на качели, взял из пальцев Эбби сигарету, затянулся. Золотисто-розовое небо понемногу темнело, неслись над горизонтом пухлые облака, словно дым далекого лесного пожара, а в пряном прохладном воздухе веяло травами, землей и новой жизнью. Ужин! – крикнул сквозь звон посуды Джастин.
Длинный стол, накрытый плотной красной камчатной скатертью без единого пятнышка, белоснежные салфетки;