Зодчий. Жизнь Николая Гумилева. Валерий Шубинский

(таких, как “Прапамять”). Кроме того, мистическая литература, может быть, и не самого высокого пошиба, расширяла его поэтическое воображение – как в детстве книги о географических открытиях. Фантастическая история мира, разворачивающаяся в книгах Папюса и Блаватской, история сменяющих друг друга небывалых рас и эпох начиная с Лемурии и Атлантиды – в конце концов, неплохой материал для поэзии, и Гумилев этим материалом в свое время воспользовался. Наконец, оккультизм способствовал, как говорит Гумилев, формированию его собственной “теории поэзии”. Для Гумилева очень важно представление о магической природе слова. Верный эпитет, удачная рифма были для него чародейством, нечто меняющим на иных уровнях бытия. И, как последователи оккультизма, он был убежден, что магии можно учиться и учить.

      О практических занятиях черной магией есть лишь одно свидетельство – на грани “исторического анекдота”. В 1908-м, после возвращения из Парижа, Гумилев рассказывал своей царскосельской знакомой Делла-Вос-Кардовской о предпринятой им попытке “вместе с несколькими сорбоннскими студентами” увидеть Дьявола.

      Для этого нужно было пройти через ряд испытаний – читать каббалистические книги, ничего не есть в продолжение нескольких дней, затем в назначенный вечер выпить какой-то напиток… Все товарищи очень быстро бросили эту затею. Лишь один Н. С. прошел все до конца и действительно видел в полутемной комнате какую-то смутную фигуру.

      Очень важно осознавать разницу между периодами в жизни человека. Мучительно не уверенный в себе парижский декадент – это не бравый “гусар смерти” и не напористый петроградский мэтр. Юноша, вызывающий дьявола, – не тот Гумилев, который “крестится на все церкви”. “Мы меняем души, не тела…” Но есть преемственность между этими разными душами, есть нечто, связывающее их.

      В Париже Гумилев продолжал свое знакомство с Ницше. Без сомнения, в первые месяцы он усиленно совершенствуется во французском языке и читает в оригинале поэтов-модернистов. В круг его чтения входят также (примечательно!) “старинные французские хроники и рыцарские романы” (14.01.1907). Затем наступает время нового обращения к России, к отечественной культуре. В письме к Брюсову от 22 января 1908 года Гумилев говорит о том, что перечитывает Пушкина и Карамзина. Соблазнительно предположить, что в случае последнего это были именно “Письма русского путешественника”. Более чем естественно молодому русскому поэту, оказавшемуся в Париже в годы русских смут, открыть книгу, написанную сто с лишним лет назад русским писателем, который был в “Юлиановом граде” свидетелем великой смуты французской.

      А какова была реакция Гумилева на “русскую смуту”? Единственный отклик – стихотворение “1905, 17 октября”, выражающее довольно яростное (но скорее эстетически, чем политически мотивированное) неприятие молодого российского конституционализма:

      Захотелось жабе чёрной

      Заползти на царский трон,

      Яд жестокий, яд упорный

      В