Ликоннис зарделся.
– Конечно-конечно. Прости, что спросил. Насколько я понял, ты разглядел сефты для «пистос» и «иммус»?
Я кивнул. Ликоннис поднял бумажку к свету, потом пожал плечами и вернул ее мне.
– Может, здесь и есть что-то полезное, но похоже на обрывок какого-то черновика. Здесь что-то важное?
– Вопрос жизни и смерти, – сказал я, подумав об Ателе.
Ликоннис враз посерьезнел. Я не сдержал улыбки: интересно, писец волнуется за меня или за владельца бумажки? Наверное, за обоих.
– Не слышали о такой Иокладии? – спросил я.
– О ком? – не понял Балдезар.
Я оглянулся на старшего писца. Никак рассматривает меня?
– Иокладия, – повторил я.
– Кроме как в темных преданиях – нет, не слыхал. А ты, Ликоннис?
Тот отрицательно помотал головой:
– Нет. – И робко улыбнулся. – Во всяком случае, никого из живших в последние три столетия…
– Ну и утро мне выдалось, – пробормотал я, вставая. – Я почему-то не удивлен.
Я кивнул Балдезару, почтительно поклонился Ликоннису – нарочно, чтобы побесить его хозяина, – и вышел из кабинета.
В обычные дни от Балдезаровой лавки до моего дома бывало рукой подать. Сегодня я шел столько же, сколько всегда, но впятеро тяжелее. Солнце казалось ярче, толпа – гуще, мостовая – грязнее. Сил на них не осталось.
К аптеке, над которой я жил, я добрел в состоянии полного отупения. Со вздохом облегчения собрался зайти в аптеку и выпросить у Эппириса еще ахрами, но вспомнил о моем бугристом, разоренном ложе, и оно победило. Я двинулся к лестнице.
– Эй, Нос! – послышалось сзади.
Они еще далеко – шагах в десяти. Огромное расстояние. Повернуться на голос? Нет. Не обратишь на человека внимания – он и отлипнет.
– Эй, Нос, кому говорят!..
Нет, не желает уходить. Ангелы, что за болван! И я сложил пальцы в красноречивый, вполне искренний и глубоко оскорбительный знак. Не оборачиваясь, показал его невидимому собеседнику и поплелся дальше.
– Тысяча чертей! – проворчали сзади.
На плечо мне легло что-то тяжелое. Придержало – и развернуло на месте.
Навык и гнев сработали за меня. Из ножен на запястье в ладонь скользнул малый кинжал (отравленный), а правая рука тут же потянулась за рапирой.
Надо мной возвышалось двое парней. Огромных, как обелиски. Нет, как горы. За которыми не видать ни солнца, ни неба. Крепкие такие ребята.
Один, с очень скучным лицом, прихватил меня за левую руку и отобрал кинжал. Второй просто положил руку на правое запястье, рапиру из ножен я так и не вытащил.
Обоих молодцев я знал, и знал хорошо.
– Тебя хочет видеть Никкодемус, – проговорил Соленый Глаз. – И ты, Нос, пойдешь к нему прямо сейчас.
4
На «тайном наречии дна», как непременно назвал бы наш язык Балдезар, подобные мне зовутся Носами. Это значит, что я зарабатываю на жизнь тем, что сую свой нос куда не надо, принюхиваюсь ко всякому дерьму и всем докучаю. Я поставляю сведения и собираю их любыми способами: нанимаю