Красная армия продолжала наступать, но это давалось ей очень дорогой ценой. В ноябре 1943 года, по случаю 26-й годовщины Октябрьской революции, И. В. Сталин выступил с речью, в которой торжественно объявил о том, что Советское государство выжило, а скоро начнется процесс восстановления нормальной жизни. Он сурово заклеймил зверства и разрушения, совершенные нацистами на территории СССР, и пообещал захватчикам возмездие: «Немцами истреблены в захваченных ими районах сотни тысяч наших мирных людей. Как средневековые варвары или орды Аттилы, немецкие злодеи вытаптывают поля, сжигают деревни и города, разрушают промышленные предприятия и культурные учреждения… Наш народ не простит этих преступлений немецким извергам»68.
Массовые выступления охватили всю Америку. 24 сентября 1942 года 25 тысяч человек приняли участие в демонстрации на нью-йоркской площади Юнион-сквер, требуя, чтобы США открыли второй фронт в Западной Европе и тем самым ослабили страшное давление немцев на Россию.
Президент США и глава советского правительства впервые встретились в ноябре 1943 года в Тегеране. Еще в марте 1942-го Рузвельт говорил Черчиллю: «Со Сталиным у меня получится лучше, чем у дипломатов из вашего Министерства иностранных дел или моего Госдепартамента. Сталин терпеть не может ваших аристократов. Он считает, что я ему больше по нраву, – надеюсь, он и дальше будет считать так»69. Не сумев отстранить от участия во встрече Черчилля, Рузвельт принял приглашение Сталина остановиться в советском посольстве. Президент еще до начала конференции в неофициальном порядке дал понять, что готов принять линию Керзона[33] в качестве восточной границы Польши. Несмотря на все эти жесты, первые три дня переговоров Сталин был холоден и сдержан, и американский президент стал опасаться, что не сумеет достичь с советским руководителем взаимопонимания, на которое возлагал большие надежды. Он решил наладить со Сталиным чисто человеческий контакт, пустив в ход обаяние и чувство юмора, которые всегда помогали ему завязывать личные отношения, – именно эти черты считались фирменным знаком дипломатии Рузвельта. Министру труда США Фрэнсис Перкинс он рассказал об этом так:
«Я думал об этом всю ночь и пришел к выводу, что пора совершить решительный шаг… У меня сложилось впечатление, что русским не нравится, когда [мы с Уинстоном] договариваемся между собой на языке, которого они не понимают. По пути в зал заседаний в то утро я догнал Уинстона и улучил момент, чтобы сказать ему: “Уинстон, надеюсь, вы не станете сердиться из-за того, что я собираюсь сделать”. Уинстон пожевал сигару и тяжело вздохнул… Я перешел к делу, едва мы оказались в зале, и переговорил со Сталиным неофициально. Я не говорил ничего такого, чего не упоминал прежде, но мне показалось, что разговор получился довольно простым и доверительным – этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы и другие русские прислушались к нашему разговору. Однако улыбки я так и не дождался.