Хорошенько ея поваживаешь,
Як чашечка в меду,
Як барвинок в саду,
Як барвинок в саду процветае.
– Помнишь, Зиновий, как лихо колядовали мы с тобою?
Странно и хорошо было слышать Богдану свое имя, данное ему по крещению, – Зиновий. В коллегии иезуитов все звали его Зиновием.
– А не сесть ли нам с тобою, брат, за оккупацию? Не блеснуть ли познанием латыни в премудрой экзерциции? – не унимался Гунцель. – Да что же ты молчишь? Одолели, окрутили тебя, видно, земные делишки, оплели по ногам-рукам. Очнись! Помнишь: «Утверждение или отрицание одного относительно многого или многого относительно одного не есть одно утверждение или отрицание, разве что когда многим выражено нечто одно…» А ну-ка, давай дальше!
Зиновий-Богдан усмехнулся, но продолжил:
– «Я не называю одним то, что хотя и имеет одно имя, но составляющее его многое не есть одно: например, человек в равной степени есть и живое существо, и двуногое, и поддающееся воспитанию, но из всего этого получается нечто единое…»
– Великий Аристотель! Вижу, не расшевелил тебя. Расскажи мне, Зиновий, о своих заботах. Может быть, чем-то помогу.
Богдан посмотрел на друга, благодарно кивнул ему:
– Смалодушничал – вот и недоволен собой.
– Ты? Смалодушничал? – удивился Гунцель.
– Стоял сегодня в толпе перед сенатом, глазел на съезд, и показалось мне мое дело ничтожным.
– Ослепило пышностью.
– Вот! Ты верно сказал: ослепило пышностью… Однажды в горячке спора я брякнул, что еду в Варшаву, зная наперед о неудаче. Хочу, мол, своим примером показать, как мало значит украинская шляхта для Речи Посполитой. Я и теперь знаю: сенат возьмет сторону Чаплинского, но кому я собрался открывать глаза моими пустыми хлопотами? Кого я подниму и на что, претерпев судебные мытарства? Со мной скверно поступили в Чигирине, и в Варшаве я правды не найду.
– Из этого умный человек сделает вывод: надо сидеть как можно тише и не переходить дорожку сильным мира сего.
– Может, плюнуть на все, Гунцель? Кое-какие деньжонки у меня есть. Есть усадьба в Переяславе, в Чигирине домишко. Не век жить, как-нибудь скоротаю дни свои.
– Зиновий! – Гунцель улыбался с укоризной. – Ты ведь и сам не веришь словам своим.
– Хорошо, я слушаю тебя. Чем ты можешь мне помочь?
– Познакомлю тебя с сенатором, твоего племени человек.
– Кто это?
– Адам Кисель, ныне он киевский каштелян – ясная голова в сенате.
– Знаю Киселя. Он своей ясной головой поручался, когда выдали ему Павлюка. Обещал добыть у короля помилование бунтарям. Сенат, однако, ни Киселя не стал слушать, ни короля. Королевской силы хватило на то, чтоб изменить способ казни. Сначала Павлюку отрубили голову, а уж потом посадили на кол.
– И все же я тебе советовал бы встретиться с ясновельможным паном.
– Да уж пусть хоть кто-то будет за меня, чем все против. Когда можно его повидать?
– Вспомним милую нашу бурсу: нынче задумано, нынче и совершено.
В