– Нет… пусто!
Он без сожаления притворился, будто изумлен:
– Тем лучше! А теперь поедемте куда-нибудь? Или предпочитаете покататься на лодке в Бельвю? Вы когда-нибудь обедали там, на террасе, при свете луны? Очень недурно. Какой толк сидеть здесь и ждать.
Она стояла перед ним с недоуменным видом.
– Но когда я писала им вчера, я просила их ответить мне телеграммой. Наверное, они ужасно нуждаются, бедняжки, и подумали, что письмо будет не хуже телеграммы. – Она порозовела. – Поэтому и я написала, вместо того чтобы послать телеграмму. У меня ни гроша нет лишнего!
Никакие ее слова не могли бы вызвать у него более глубокого раскаяния. Он почувствовал, что и сам краснеет, вспоминая, какие мотивы приписывал ей в ночных терзаниях. Но в конце концов, та причина была выдумана им для оправдания собственного вероломства: он никогда по-настоящему не верил в это. Раздумья усилили его замешательство, и он хотел было взять ее за руку и признаться в нечестности.
В том, что он покраснел, она, вероятно, увидела признак невольного протеста против того, чтобы его посвящали в столь низменные подробности, поскольку продолжила со смехом:
– Думаю, вам трудно понять, что такое остановиться и задуматься, можно ли позволить себе потратиться на телеграмму? Но я всегда должна была думать о таких вещах. И теперь мне нельзя дольше тянуть – я должна попытаться попасть на ночной поезд до Жуани. Даже если Фарлоу будут не в состоянии приютить меня, я могу снять номер в гостинице: это будет дешевле, чем оставаться здесь. – Она помолчала, а потом воскликнула: – Мне следовало подумать об этом раньше, следовало послать телеграмму вчера! Но я была уверена, что получу от них известие сегодня, и мне хотелось – ах как ужасно хотелось остаться! – Она беспокойно взглянула на Дарроу. – Случайно не помните, в какое время вы отправляли мое письмо?
VII
Дарроу все еще стоял на пороге ее номера. Когда она задала свой вопрос, он вошел внутрь и закрыл за собой дверь.
Сердце у него билось чуть сильней, чем обычно, и он не очень представлял, что сейчас сделает или скажет, разве что был совершенно уверен: как бы сильно ни хотелось загладить свою вину, ему достанет ума не признаваться, что не отправил письмо. Он знал: самый худший проступок, в общем, будет меньшей бедой, нежели бесполезное признание; и это явно был тот случай, когда минутная глупость, в случае признания, могла обернуться серьезной обидой.
– О, простите… простите; но вы должны позволить мне помочь вам… Позволите?
Взяв ее руки в свои, он сжал их, рассчитывая, что дружеское пожатие дополнит недостаточность слов. Он почувствовал слабое ответное пожатие и заторопился, не давая ей времени на ответ:
– Разве не жаль тратить так приятно проводимое время на сожаление о чем-то, что могло бы помешать удовольствию?
Она отступила назад, высвободила руки. Выражение трогательной доверчивости исчезло с ее лица, которое внезапно осунулось от подозрения.
– Вы не забыли отправить мое письмо?
Дарроу