Постепенно, по намекам на их необъяснимое бегство, ей стало ясно, что положение Фарлоу, скорей всего, действительно не таково, чтобы внезапно вторгаться к ним. Беспокойство за друзей заставляло ее полностью забыть о себе, и Дарроу с несоразмерным случаю удовольствием отметил это свойство ее характера. Она согласилась, что было бы хорошо немедленно отправиться на рю де ла Шез, но на предложение поехать туда на машине возразила, что не пройтись пешком по Парижу – это «потеря», и они зашагали по оживленным шумным улицам.
Прогулка была достаточно долгой, чтобы он многое узнал о девушке. После ночной грозы воздух был свеж и чист, и Париж сиял во всей своей утренней красе под небом, похожим на необъятные мокрые бело-голубые простыни; но Дарроу вновь обратил внимание на то, что ее зрительная чуткость была менее острой, нежели чуткость к тому, что добрые Фарлоу – которых он, казалось, уже давно знал – наверняка назвали бы «интересом к человеческому». Она, похоже, не воспринимала богатства форм и красок, оно не пробуждало ее воображения, и зрелище, открывавшееся им, – всегда в живописном блеске, столь ценном для ее спутника, – рассыпалось под ее испытующим взглядом на тысячи мелких подробностей: товары в магазинах, характер и род занятий прохожих, отражающиеся в их лицах, уличные вывески, названия отелей, мимо которых они проходили, пестрота и яркость цветов в тележках, неповторимый облик церквей и общественных зданий, которые привлекали ее взгляд. Но больше, догадывался он, ей нравилось быть просто свободной, шагать по другой стране в солнечный денек, молоть языком в свое удовольствие, постукивать каблучками в такт могучей музыке города. Ее наслаждение свежим воздухом, свободой, сверканием утра неожиданно позволило вообразить ее душное прошлое; не было для Дарроу безразлично и то, что его присутствие явно много добавляло к этому ее наслаждению. Она должна была ценить в нем хотя бы лишь благосклонного слушателя, догадывался он. Девушке до смерти хотелось поговорить с кем-то, выпустить на волю свои бедные робкие подавляемые чувства. За внезапным взрывом откровенности стояли годы скрытности; и жалость, которую она внушала, заставила Дарроу пожелать, чтобы она в полной мере использовала эти несколько часов свободы.
У нее был талант мгновенно давать определения вещам, и ответы на его вопросы о жизни, которую она вела с четой Фарлоу между эрами Хоуков и Мюррет, открыли перед ним своеобразную сторону парижского быта. Сами Фарлоу – он художник, она «журналистка» – зримо предстали перед ним во всем их бескорыстном простодушии: пожилая пара из Новой Англии со смутной жаждой гражданской свободы, жившая в Париже так, словно то был какой-нибудь массачусетский