Три убийственных слова: «Больше не надо». Я буду проклинать ее мужа, если из-за него она однажды решится на убийство, на предательство, обрекая меня на ад – жизнь без ее тела, без ее сути. Без ее глаз. Сосков. Лепестков. Без ее натуры, без ее идеальной фигуры. Без ее голоса. Без губ, которые больше не будут шептать мне в полночь, что «хуже лицемерия и ханжества только безграничная человеческая глупость – глупость жить жизнью других, а не собственной», без губ, которые перестанут ласкать мое властное, пульсирующее достоинство и принимать мою горячую белую кровь, мой код.
Я смотрел ей в глаза и говорил, что не прощу предательства: «Ты моя, и точка». «Ты моя» и «ты самая нежная, самая вкусная, самая красивая сука». Я не знаю, почему называю ее иногда сукой, она ведь ангел, она святость, она вдохновение, она музыка, она самый леденящий душу огонь. Извини за суку. Может быть, потому что иногда от этого блаженства, от этого невообразимого удовольствия и эйфории хочется встать перед ней на колени. Лизать ее руки, целовать постоянно ее пальцы и благодарить, что она со мной и никуда от меня не убежит, по крайней мере сегодня. Она не сука, но я еще никогда не испытывал такого, чтобы слезы выступали на глазах от неконтролируемой бури внутри, я не такой. Просто она…
«Можно я тебя поцелую?» – вдруг спросил у нее. Не знаю зачем и не знаю, как эти слова вырвались из моих губ вообще. Это самый нелепый и неразумный вопрос. «Можно», – она игриво улыбнулась.
Можно! Я закрыл глаза и очень медленно и не до конца прикоснулся к ее губам. Дрожь пробежала по телу. Почему эти губы такие? Почему мое… Нет, это слишком громко, не нужно громких слов. Почему я выбрал именно ее? Ту, которая никогда не станет моей и никогда не пожелает променять свою бриллиантовую неволю на сладкую свободу. Свободу, где с нее не будут осторожно сдувать пылинки, а будут и нежно, и грубо, и по-животному… изо дня в день. И ласково, осторожно, как будто в первый раз.
Не променяет, я уверен в этом. Но мне этого и не нужно сейчас.
Вдох! Я вошел в нее… Вспомнил слова Ренуара, когда настырные незнакомцы что-то спрашивали у него о живописи. Он говорил: «Я не занимаюсь живописью. Я занимаюсь порнографией». Эти слова так близки мне. Я не пишу работы, я занимаюсь порнографией.
Но сейчас я занимался ею. Я гладил ее бедра. Затем ягодицы. Ее упругие, твердые ягодицы; я столько раз представлял, как раздвигаю их и вхожу в ее морок,