Р. S. Если отъехать из Венёва километров на пять в направлении деревни Хрусловка, а потом уже без всякой дороги, по тропинке, подняться на высокий берег реки Осетр, пройти по заросшему саду, то как раз дойдете до заброшенной усадьбы. Раньше в ней был детский дом, а еще раньше жила Надежда Филаретовна фон Мекк. Не смотрите на эту разруху, на заросли крапивы, нахально лезущие в дом, на давно выплакавшие все стекла окна – не надо. Лучше представьте себе, как сидела в резной садовой беседке хозяйка усадьбы и читала письмо от Петра Ильича Чайковского: «Получил Ваше письмо, дорогая Надежда Филаретовна, и спешу ответить на него…» От реки Осетр тянет сыростью. Фон Мекк кутается в черную, с красными маками, вязаную шаль. По стволу высокой и узловатой сосны дятел рассыпает замысловатую дробь, и ее горошины катятся вниз, в заросли черничника. Дятла зовут Егор
Тимофеевич, и он живет в усадьбе уже много лет. У него музыкальный слух. Тимофеич, как ласково зовет его хозяйка усадьбы, может настучать даже марш деревянных солдатиков из «Детского альбома». Надежда Филаретовна поднимает взгляд от письма и пытается представить себе своего дорогого и никогда невиданного друга. Какой он – ее Ильич? Наверное, отменно деликатен, судя по письмам. Застенчив. Интересно – борода у него пушистая? Усы, наверное, колючие… Сидит за своим письменным столом и пишет, пишет… Все же Мартов несправедлив в своей критике Ильича… Неблагодарный. Но какова Инесса… При одном этом имени Надежду Филаретовну прошибает холодный пот. Она вздрагивает и просыпается: «Свят, свят, свят! Не Константиновна я! Филаретовна!» Фон Мекк глубоко вздыхает, крестится и берет в руки упавшее на землю письмо, чтобы продолжить чтение: «Вы хотите знать процесс моего сочинения? Знаете ли, друг мой, что на это отвечать обстоятельно довольно трудно…»
Зимний уют уютнее летнего. Окуклишься в толстые шерстяные носки, вязаные тапки на кожаной подошве, толстый жилет, сшитый из вытертых остатков жениной цигейковой шубы, подбросишь дров в печку, нальешь полную кружку горячего чаю с медом и мятой, наберешь черных сухарей, посыпанных крупной солью, возьмешь толстую книжку пятьдесят четвертого или даже шестидесятого размера, откроешь ее на какой угодно странице, закроешь и станешь мечтать в заледеневшее окно, еще со вчерашнего вечера предусмотрительно заметенное снегом так, чтобы осталась прозрачной только часть не больше узкой ладони с тонкой и извилистой морозной линией жизни, перечеркивающей толстый белый дым из трубы соседского дома, высоченную липу, с прибитым к черному стволу пустующим скворечником, и гоняющего по двору воробьев щенка, которого, как ни старайся, не только перечеркнуть, но даже и разглядеть в облаке сверкающей снежной пыли невозможно.
Наша деревня