Надо будет выпросить у Вовки тот чуланчик, чтобы не болтаться скрюченной фигурой в Димкиных ночных грезах.
Двенадцать
К вечеру необыкновенно синее небо. На ветке, рядом с моим окном, сидел маленький черный человек. Я вздрогнул в своей новой комнате, боясь еще раз повернуть голову… Он также сидел и чистил крыло, это был грач, такой большой, что я испугался. В открытой форточке стеклянно колыхалось теплое марево, и ветви дрожали, будто лежат в воде. Я замер и в этой тихой секунде вдруг услышал слабый, нежный запах весны, и обрадовался этому большому грачу, этим дрожащим ветвям и этой мрачной комнате с матрасиком на полу, все уже было весеннее и радостное, во всем сквозила жизнь – я пережил эту зиму, все пережил.
– Кам ту Марракеш, – пел и брился. – Кам ту Марракеш.
С удовлетворением замечаешь, что невозможно бриться и петь одновременно. Да, невозможно бриться и петь одновременно. Вообще-то мне плохо, но именно сейчас радостно, я весел и ироничен.
Брил это свежее, резиново-хрустящее и как всегда некрасивое с утра лицо, особенно татарское и некрасивое с утра лицо.
Чайник вскипел. Заварил прямо в чашке Димкин чай «Принцесса Нури», покрепче, чтобы зубы хрустели. Нашел газетку и гладил свою белую рубашку с глупой надписью «Charli». Я в ней женился, глупец. Потом гладил брюки, капли воды упруго и весело скрипели и хрустели под днищем утюга, подбрасывали его.
Солнце. Пение птиц. Запах разогретого утюга и распаренных брюк.
И сиюминутная уверенность в возможности счастья.
«Филипс – изменим жизнь к лучшему». Поднимался на эскалаторе, и вдруг в воздухе взблеснуло, я зажмурился, отшатнулся, подумав, что в меня брызнули водой, а это ветром со станции вздуло волосы девушки, и они блеснули, как мириады капель.
Беременных стало больше, надо записать… А здесь мы ехали с Серафимычем когда-то.
Задумался и очутился возле общаги, даже сам не поверил. Теряешь контроль – и вот снова у общаги. Часы «ЗИЛ» на стене также показывали без пятнадцати одиннадцать. Доехал на лифте до четвертого этажа. Очень мрачно в коридоре, еще и оттого, что не было света. Долго стоял возле своей двери, делая вид, будто пришел к кому-то. Уже почти не узнавал ее, только номер тот же – 412. Странно, что мы здесь жили с Асель, что она ходила в халате, и я видел ее в коридоре. Потом вдруг увидел след от китайского карандаша против тараканов на косяке. Заболело сердце. Ведь это она чертила той зимой. Она еще писала какие-то буквы. Оказывается, это были не буквы, а крестики-нолики, и получалось – охо-хо. А вдруг она сидит там, в темной пустой комнате, одна, в халате и ждет меня все это время. Хотелось окликнуть ее. Я прижался к двери, прислушиваясь. Охо-хо, охо-хо… Как может быть так, что время все лечит? Как мучительно и невозможно, кажется, ждать, когда пройдет время боли.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив