Ответом Карла были те самые три сборника стихов, посвященных Женни, которые он послал ей через отца на Рождество 1836 года. Первые два сборника были озаглавлены «Книга Любви», третий – «Книга Песен». На титульном листе всех трех стояло посвящение: «Моей дорогой, навеки любимой Женни фон Вестфален» {25}.
25 лет спустя Женни Маркс, сохранившая эти три книги, улыбалась, читая пылкие строки, исполненные подростковой страсти, – но тогда, в декабре 1836 года, получив эти стихи в качестве первого письма от Маркса после долгих месяцев молчания, она плакала от восторга и боли. Сестра Карла Софи уверила брата в том, что Женни любит его, и рассказала, что она подготавливает родителей к известию о помолвке {26}.
Впрочем, эта подготовка превратилась в очередную пытку. Писем Женни того периода не сохранилось, поэтому исключительно из переписки Генриха и Карла Марксов мы знаем о той борьбе, которую она вела. В письмах отца Карл все чаще читал не только увещевания по поводу карьеры и учебы, но и советы, как лучше успокоить встревоженную, взвинченную до предела Женни. С одной стороны, Генрих выступает в этих письмах как бесконечно любящий отец, пытающийся спасти и направить на путь истинный излишне пылкого во всех проявлениях сына. С другой стороны – Генрих довольно строг и зачастую разочарован недостойным поведением того, кому Женни фон Вестфален готова посвятить свою юность и красоту. В одном из писем Карлу, особенно суровом (и пророческом), в марте 1837 года Генрих писал: «Мое сердце переполняет радость, когда я думаю о тебе и твоем будущем. И все же порою я не в силах прогнать печальные, зловещие, вызывающие страх думы, когда, словно молния, вспыхивает в моем мозгу мысль: соответствует ли твое сердце твоему уму, твоим дарованиям? Есть ли в нем место для земных, но более нежных чувств, которые приносят чувствительному человеку такое утешение в этой юдоли скорби? А так как в этом сердце явно царит демон, ниспосылаемый не всем людям, то какого он происхождения: небесного или же он подобен демону Фауста? Будешь ли ты – это сомнение терзает мое сердце – восприимчив к подлинно человеческому семейному счастью? А с некоторых пор – с того времени, как я полюбил известную тебе особу, словно родное дитя, – меня не меньше мучают сомнения, в состоянии ли ты дать счастье своим близким?.. В лице Женни я вижу поразительное явление. Она, которая с детски чистым сердцем отдалась своему чувству к тебе, минутами проявляет, помимо воли, своего рода страх, какое-то мрачное предчувствие, и это не укрылось от меня. Я не знаю, чем это обьяснить. Стоит мне заговорить об этом, как она тут же старается рассеять все мои опасения. Что должно, что может это значить? Я не в силах себе это объяснить, но мой жизненный опыт, к прискорбию, не позволяет мне так легко впадать в заблуждение…»[7]
Генрих так долго рассказывал сыну о своих надеждах увидеть его на вершине славы (и хотя он об этом никогда не упоминал – но, возможно,