Пока она переодевалась, ее ребята подготовили соответствующие документы.
Шестов позвонил на гауптвахту и приказал, чтобы матроса Хлызова срочно перевели в камеру-одиночку улучшенной конструкции и держали там до приезда специального представителя особого отдела флота.
Шестов представил как Бармалей, у которого он кстати также сидел в офицерских камерах в молодости, стоит вытянувшись у телефона и слушает его приказания. В конце разговора, услышав его идеально уставное «Есть», повесил трубку.
– Все Риночка для тебя готово. – сказал он, входящему в комнату стройному старшему лейтенанту – Теперь тебя не узнать. Вот твои документы и матрос Хлызов тебя ждет уже в офицерской камере-одиночке.
– Можно я заберу его рисунки? – попросила она.
– Рина ты же знаешь, что обыск мы делали с майором Хитровым. – А этот такой зануда и уставник любит чтобы все было в наличии до заключения комиссии. Я бы тебе отдал рисунки если бы не он. Поэтому нужно переждать. Потерпи немного, так как он обратил на них особое внимание. Мыслит себя психотерапевтом, знатоком человеческих душ. Я постараюсь дело уладить и потом тебе при удобном случае передам.
– Хорошо я буду ждать. Мне просто хотелось передать их Хлызову. Это позволило бы создать более доверительную атмосферу во время беседы. Вы только, мальчики, меня извините, что я вам всего не рассказываю. Сами понимаете какая у меня работа.
– Риночка о чем речь! – воскликнули оба сотрудника секретной службы хором – ты нас за новичков что ли считаешь?
Она их поблагодарила и, надев офицерскую меховую теплую куртку поехала на газике, который был выделен в ее распоряжение.
В камере одиночке
В это время на гауптвахте после полученного из особого отдела звонка возникло движение.
– Матрос Хлызов! – выкрикнул подошедший к строю Бармалей – вы переводитесь в камеру одиночку до особого распоряжения. Конвоир ведите его в четырнадцатую камеру.
Вышедшего из строя Вальку повели в одиночку.
Он вошел туда и сел на скрипучую кровать. В камере было тепло и даже уютнее после холодной нетопленной камеры для нижних чинов.
– Может быть я как революционер просижу здесь оставшиеся дни. Конечно с одной стороны скучновато, но с другой для меня как художника есть возможность порисовать, помечтать, – подумал Валька. – имеется возможность в тишине пофантазировать на самые интимные чувствительные темы.
Он подошел к стенке и, нагнувшись, поднял кусок штукатурки. Выбрав конец поострее, он стал им делать наброски на стене. Постепенно увлекшись свое работой, Валька почти забыл в каком мире находится. Творческая настенная камерная работа его захватила. Любимый образ стоял незримо перед ним, волновал,