Потом была суета устройства на новом месте, знакомство с новой хозяйкой – шустрой говорливой старушкой, которая привычно рассказывала о своей незадачливой дочери и внуке, хорошем мальчике, но, к сожалению, рецидивисте.
Только поздно вечером я осталась одна. Усталость навалилась, но зубная боль не давала уснуть. И я решила покончить сразу с тем, что ее вызывало. Я уже знала, что напишу ему, но слова подбирала с трудом:
– Не стоит так ругать себя. Я и так знала все почти наверняка, только не сознавалась себе в этом. Я видела, как ты стираешь футболку, как укладываешь чемодан, и понимала, как эти занятия для тебя непривычны. Я все это отмечала краем сознания, но гнала прочь, потому что тоже боялась услышать правду.
И главное: женат ты или нет, для меня ты все равно останешься тем человеком, который научил меня любить, научил не думать ни о чем, что могло бы омрачить лучшие дни моей жизни. И я благодарна тебе за твою ложь. Иначе ничего бы у нас с тобой не было, и жизнь моя стала бы беднее.
Прощай.
Запечатав конверт, я уснула крепким сном человека, принявшего твердое решение. Все-таки я плохо знала мужчин. То, что для женщины звучит, как последнее «прости», мужчине, видимо, дает надежду. И это мое письмо еще не было последним штрихом, были еще письма, телефонные звонки, напряжение ожидания и радость слышать в телефонной трубке любимый голос. Все, как у Ахматовой: «И убывающей Любови звезда восходит для меня». Почти все. Только любовь никак не убывала, она проникала все глубже и глубже в душу, вила там гнездо и укладывалась спать, и просыпалась от малейшего намека на надежду услышать его голос, увидеть его глаза. Счастье и боль все время были рядом, во мне, рука об руку. Я думаю, что и он испытывал то же самое.
Начались метания. Мы дошли до края бездны: он готов был ради меня пойти на любые жертвы, но я не была готова их принять. Ладно бы, если бы дело касалось только его службы (тогда такое там не прощалось), но ведь в жертву мог быть принесен трехлетний малыш. Я представляла свою малышку-сестренку, и что было бы с ней, реши отец оставить ее с матерью, и не могла найти иного выхода, кроме разрыва. И он состоялся, по моей инициативе. Мы говорили с ним по телефону, он, конечно, звонил не из дома. Он ревновал. Он звонил по ночам, видимо, с дежурства, но я не всегда была на месте. По ночам я работала на хлебозаводе, так как мать моя не отличалась большой щедростью, а стипендия уходила на оплату квартиры. Но я не могла (и девчонкам не разрешала) сказать ему об этом, ведь он мог воспринять это как жалобу, или, не дай Бог, намек на материальные трудности. И я не знаю, как он повел бы себя, если бы узнал,