– Хочу.
– На самом-то деле никуда он не уезжал, а все, что поведала вам о жизни его за границей, то – дым лишь, мечта. Из трусости не решился уехать. Думал, будет власть имущих лечить, и они не тронут его. Наивный был, как и все! Потом как-нибудь расскажу, чем для него все закончилось, а то, если будете знать все о себе наперед, жизнь станет скучной. Скажу только то, что до пенсии доживет он приличной. Интересная история, да?
– Не знаю, что и сказать.
– А вам говорить ничего и не надо. Я за вас все расскажу. Про вашу жизнь один режиссер гениальный в будущем фильм снимет, с ошибками, правда, из-за своего нарциссизма ужасного. Мне придется все исправлять: не пропадать же добру! Откуда я знаю все это, вы спросите? Времени нет, как вы знаете. Не знаете, нет? Вот и узнали. Жизнь есть сон, – указывает она на афишу с упомянутым названием пьесы Кальдерона.
– Скорее, театр, – обернувшись впервые, мрачно поправляет ее Анна, стоящая у окна на задней площадке.
– А вот и театр, – говорит генерал. – Спасибо, что подвезли. Мне сюда.
– Вы в театр, а мы остаемся в кино.
Шкловский входит в театр, поднимается по мраморной лестнице. Идет по кулисам. На сцене его жена говорит, обращаясь к горничной:
– Употребляя слово ко-кот-ка по отношению к миссис Тизл, вы, дорогая Эмили, уподобляетесь нашему садовнику, который называет ло-па-ту лопатой. Другого слова не придумаешь, разве что «ге-тэ-ра», что придает ей нечто эллинистическое, несвойственное ее манерам обыкновенной шлюхи.
– У нас дома был обыск, – сообщает она, выходя за кулисы.
– Я