За большой юртой Булксу вышел на всадников, ждущих у ее входа. Это не были хунгуры или союзники – даугри или угорцы, – были это лендичи высоких родов и обширных волостей. Нынче уже не горделивые, нынче уже не конные и не оружные, но сломленные, согнутые тяжестью поражения. Побитые и покоренные.
Группу возглавлял высокий мощный мужчина с орлиным носом, черной бородой, в сварнийском шишаке с бармицей и с железными бляшками на кольчуге. Когда Булксу проходил мимо, он как раз снимал с пояса меч. А потом пал на колени, покорно, как пес, ожидая, пока каган решит принять у него клятву. За ним стоял старик в обшитом мехом плаще, с лысоватой головой, держа станицу – хоругвь, украшенную деревянным, тупо глядящим во все стороны Трибогом. А дальше стоял на коленях отряд воинов, усатых и бородатых, с головами, бритыми под горшок, в кольчугах, кожанках и сюркоттах.
Будь у Булксу больше времени, он бы увидел, как на его глазах творится история, а палатин Старшей Лендии Драгомир бьет челом и приносит клятву кагану хунгуров. Но голова в правой руке Булксу напоминала об обязанностях. Он шел к юртам, шатрам, туда, где у двухколесной повозки, запряженной каурыми лошадьми, ждала его жена Конна и сын. Маленький, всего шести весен Могке, что выставлял нетерпеливое личико в малахае над бортом.
Булксу подошел ближе, осторожно положил мешок на повозку, а потом сам туда вскочил. Поцеловал и обнял жену. Схватил и поднял Могке. Целовал, прижимал к груди, а в глазах его светилось счастье.
– Могке, малыш мой. Мой сынок, моя душа, жеребенок мой, – шептал он. – Могке, отцу твоему дали важное задание. Отец твой выслужится кагану, а милость падет и на тебя тоже. Может… займешь свое место в юрте по правую руку от владыки?
– Долго тебя не было, – сказала жена.
Булксу поставил сына на повозку.
– Нужно ехать. Зови рабов, подданных сестер и твоего брата Тормаса. Мне нужны будут силы. Все кони, все мужчины. Пусть аул объединится, словно связка дротиков, пусть станет единым копьем в моей руке. Если удастся, то станем великими. Куплю тебе… рабыню. Коней, новую, лучшую юрту. Тотемы и драгоценности. Заушницы и эти… лендийские обручи на голову.
– Сто это? Папа? Сто это? – спросил маленький Могке, кладя руку на мешок и пытаясь катать его, словно был это набитый шерстью мяч.
– Это наше счастье и слава, сын мой. Не трогай, пусть лежит. А то еще укусит!
– Возвращаемся едва живые, – сказала Венеда. – Лишь заступничеству Ессы можем быть благодарны, что наш пепел не развеял ветер. Но когда мир рушится, когда нет мужа, нет королевства, а дела становятся жесточе, чем бездна Чернобога, Дружица – еще стоит.
– Тут пока не было хунгуров, – сказал Прохор, домарат родового гнезда Дружичей. Толстый, мощный, с длинными прямыми волосами, связанными ремнем. От него исходило тепло, а еще чувствовался запах дыма, потому что они застали его у ям для вяленья рыбы.
– Возьми у меня Яксу. Он едва жив. Пусть Люта положит его спать.
– Мама, я не хочу спать, – сказал мальчик, хотя глаза его закрывались