До такой, как я, мудреной птицы,
Падавшей до дна,
Но потом вздымавшейся в полете,
Что твоя душа,
Словно не сидела на болоте,
Перья вороша,
Словно не шарахалась по-рабьи,
Пряча в крылья грудь,
Словно не шептала: «Ах, пора бы
Мне бы отдохнуть!»
Страх змеиный мне не гнет колена,
И живу – живой…
Отчего такая перемена?
Гордость – отчего?
Оттого что и в плену болота,
И в тисках тоски
Родины работы и заботы
Стали мне близки…
Город и годы
Мне город дается:
рю,
руты
и стриты кривые;
я в их лабиринте
одиннадцать лет
проплутал.
Мне годы даются
гремящие,
сороковые,
кровавый сумбур,
что судьбиной
и опытом стал.
Мне сердце дается
живое,
но мир-кровопийца
в тиски
леденящей тоски
мое сердце берет.
Оно не сдается,
оно не умеет не биться,
срывается с петель
и все-таки
рвется вперед…
Я в городе этом,
как в стоге –
помельче иголки,
бродил, ошарашен,
среди зазывал
и менял.
Хозяева жизни –
надменные рыси и волки
сновали победно
и рыскали
мимо меня.
Притонодержателей кланы,
шакальи альянсы…
А я всё тоскую о Наде
любимой,
о ней,
что тоже любила,
но после…
ушла к итальянцу
за лиры,
что были
влиятельней
лиры моей…
От многих ударов
в висках –
преждевременно –
проседь…
Да, не без ушибов
закончилась
жизни глава!
Но мчащимся сердцем
я с теми,
кто свергнет
и сбросит
бессмыслицы гнет,
под которым и я изнывал.
Субтропиков небо
над городом этим
нависло…
Но именно там
полюбилось мне слово:
борьба.
И мой это город,
хоть многое в нем
ненавистно,
мои это годы,
моя это боль
и судьба!..
Мне город дается –
в бурнусах
из ткани мешковой
сутулятся кули
под солнцем,
палящим сверх мер.
Мне годы даются –
марксизма
и мужества школа,
заочный зачет мой
на гра́жданство
СССР..
1943
Шанхай – 1943
Я утро каждое хожу в контору
На Банде…
Что такое этот Банд?
Так Набережная зовется тут…
Над грязной