Надо отметить, что даже будучи приведён к присяге, Т. Г. Престон, мягко говоря, лукавил. Ибо в том положении, в каком находился тогда Князь В. А. Долгоруков, скомпрометировать его ещё более было просто невозможно… Да и откуда он мог «по-видимому, знать» об этих, так называемых, «представлениях»? Посему возникает мысль, что таковых, попросту, не было. А если всё же они и были, то только преподнесённые в устной форме, а слова, как известно, к делу не подошьёшь! Ибо, как в таком случае объяснить тот факт, что эти самые «представления» не были предъявлены центральной власти в качестве очередных вещественных доказательств «мирового контрреволюционного заговора, непосредственно указывающего на связи Царской Семьи с представителями Антанты»?
В свою очередь, Государь и Государыня, волнуясь за судьбу своего любимца, изливали тревожные мысли в скупых дневниковых строчках:
«20 Апреля[85]. Пяток Великий.
(…) По неясным намекам нас окружающих можно понять, что бедный Валя [Долгоруков] не на свободе и что над ним будет произведено следствие, после которого он будет освобождён! И никакой возможности войти с ним в какое-либо сношение, как Боткин ни старался».[86]
«25 (8[Мая]). Апрель. Среда.
(…) Нам никак не удаётся узнать что-либо о Вале [Долгорукове]».[87]
О том, как протекали похожие друг на друга дни содержания под стражей ближайшего сподвижника Государя, почти ничего не известно. Однако кое-какой свет всё же проливают на это воспоминания бывшего Министра-Председателя Временного Правительства Князя Г. Е. Львова (о том, как Князь В. А. Долгоруков работал на тюремном огороде[88]), а также выдержка из протокола его допроса.[89]
В своих воспоминаниях, написанных в конце 50-х годов минувшего столетия, бывший сотрудник Уральской Областной Чрезвычайной Комиссии (УОЧК) А. Г. Кабанов также не обошёл своим вниманием персону Князя В. А. Долгорукова:
«(…) Свиту бывшего царя в составе князей: Львова, Голицина, Долгорукова и графа Татищева и двух поваров – поместили в дом предварительного заключения, начальником которого назначили моего старшего брата Михаила, а комиссаром – моего младшего брата, тоже Михаила.
Львова, Голицина и Татищева поместили в большую комнату, каждому предоставили хорошие кровати с мягкими матрацами, с новым постельным бельём, новые шерстяные одеяла, а Долгоруков по настоятельной просьбе Голицина, Львова, Татищева был помещён в одиночную камеру. При этом, обращаясь к моему брату Михаилу-старшему,