Сычёва Е.С.
кандидат филологических наук,
преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова
Взрыв[1]. История одного помешательства
Психиатра на Саргае не было.
И никто из присутствующих в жизни психиатра в глаза не видел. Да и не верили, что может понадобиться когда-либо такой специалист. А потому решили: «разобрать взрыв», и в результате «принять жёсткие административные меры». С этого и начали. Зачитано было краткое изложение случившегося: «под взрывом», то есть во время опасных для жизни взрывных работ, на таком-то горизонте рудного карьера оказался человек по имени Арсений, по фамилии Патюнин, молодой, ненужно перспективный. Его собирались уволить.
Было четыре часа пополудни. На улице, седой от пыли, припекало. А здесь, на первом этаже, было сыровато и темновато в кабинете марксизма-ленинизма, похожем на школьный класс: столы в два ряда, стулья возле них, на стене – мутно-коричневая школьная доска для писания мелом.
Над доской висели портреты Маркса-Ленина-Брежнева. Почему был пропущен Энгельс, никто не спрашивал. Труды означенных деятелей стояли тут же за стёклами шкафа.
После краткого изложения установилась тишина. И только муха, оказавшаяся здесь, хулигански жужжала на весь кабинет.
Арсений Патюнин стоял у окна, до верхнего наличника которого мог бы достать рукой. Не потому, что он был непомерно высок (он имел самый средний рост), а потому, что окна в Саргайской конторе понаделаны со взглядом в землю. Вид из такого окна соответственный: видно, как куры барахтаются в пыли вместе с воробьями, празднуя короткое тепло северного лета. Некоторые куры имели чёрные метки, другие почему-то ходили белёхоньки, и, глядя на них, краем уха слушая зачитываемый «состав своего преступления», Арсений Патюнин подумал о курах, о их праздной жизни, далёкой от жизни Саргая и его карьера, которым посёлок гордился: диаметр открытого котлована на верхнем горизонте самый большой в Европе, Азии и Африке. Нигде нет и не было столь большого нерентабельного карьера. И Патюнин этим тоже гордился до поры, до времени.
Арсений Патюнин походил осанкой, чистотой и скромностью одежды (и её серостью, конечно) на сельского учителя. Лицо его в этом смысле было классикой. Оно являло такую тонкость, бледность, кротость выражения, что, лишь взглянув в такое лицо, становилось жаль его обладателя. Лицо это почему-то сразу подавало мысль о подвижничестве, вызывавшем с первого взгляда ученическое доверие. Те, кто сидели за столами, похожими на парты, и перед кем нынче стоял Патюнин, смотрели на него иначе. Ни у одного, сидевшего здесь, не было к этому скромному пареньку никакого доверия, хотя раньше они все прошли это первое впечатление,