– А что вы можете сказать о Плавском? – спросил я.
– О Константине? Ничего. То есть как ничего? Не могу сказать ничего плохого. Это очень приличный, порядочный, культурный человек, хороший специалист. Вот в его чувствах я никогда не сомневалась. Уж он-то любил Лару. Да как любил!
Софья Кондратьевна сидела теперь, ссутулившись, напоминая чем-то крупную прикорнувшую птицу. Глаза ее были устремлены в одну точку.
Мы записали телефоны Плавского и вручили Софье Кондратьевне письмо на имя младшего лейтенанта Каменщикова. Она намеревалась взять тело Ларисы, похоронить в Москве.
До поселка Сокол мы добрались трамваем. Отыскали телефон-автомат и позвонили на службу к Плавскому. Нам ответили, что Плавский, вероятно, дома, так как ночью должен выехать в командировку.
– Этого еще не хватало. Звони домой! – поторопил Дим-Димыч.
Плавский оказался у себя. Я объяснил причину нашего звонка и, не вдаваясь в подробности, напросился на встречу. Условились, что Плавский будет ждать нас на Кропоткинской улице, возле дома с колоннами, и проведет в свою квартиру.
– Плохо, что мы не спросили у Брусенцовой, как выглядит Плавский, – выразил я сожаление.
– Ты думаешь, он с родинкой?
– Шут его знает. Между супругами всякое бывает.
– Но он же любил ее.
– Тем более. Отелло тоже любил.
– А мне чутье подсказывает, – признался Дим-Димыч, – что Плавский тут ни при чем…
Мы вышли на Кропоткинскую улицу со стороны Зубовской площади и стали медленно прогуливаться. Зажглись фонари, и в их свете родился мелкий, колкий, явно не весенний снежок.
Плавский появился в условленном месте. По внешнему виду он не имел никакого сходства со спутником Ларисы Сергеевны: высокий худощавый брюнет, лет тридцати двух – тридцати трех, с большими мягкими глазами. Мы поздоровались. Меня немало удивило, что Плавский совершенно не интересовался, зачем он нам понадобился. Он был по натуре человек общительный и за какие-нибудь четверть часа, пока мы добрались до его дома, рассказал о себе почти все.
Жил он на четвертом этаже в отдельной квартире, состоявшей из комнаты с альковом и передней.
Мы вошли, устроились на диване и продолжили начатый разговор.
Плавский слушал терпеливо и внимательно, опершись локтями о стол и склонив голову на руки. Лишь по папиросе во рту, которая ежесекундно меняла положение и перескакивала из одного угла рта в другой, можно было догадаться, что внешнее спокойствие дается ему не без усилий.
Он долго молчал, как бы собираясь с мыслями, а потом сказал:
– Перед нашим разрывом я сказал Ларе, что совесть ее нечиста, что на ней,