Поначалу мужчины в общественном транспорте и на улицах кажутся мне вялыми, невыразительными и будто даже слегка нездоровыми. Ничего, думаю. Наверное, я просто отвыкла. Может, это с ними от жизни: сначала перестройка и продукты по карточкам (в смысле по талонам, но здесь, в Питере, талоны по-блокадному называют карточками), потом – «кошмар, на улице Язов»…
Живу так вторую неделю. Ираклий звонит каждый вечер из корпункта. Его звонки напоминают репортажи с места боевых действий. Аэропорт, оказывается, опять закрыли через несколько дней после моего отлета. И в городе все еще постреливают.
– У нас тоже, – говорю я опрометчиво.
– Неужели и у вас? – обеспокоенно спрашивает Ираклий.
Сейчас он скажет: тогда какая разница, возвращайся назад. И я спешу уточнить:
– Нет-нет, просто представляешь, мне все время мерещатся выстрелы. Такие слуховые галлюцинации.
– Это бывает, – говорит Ираклий. – Месяца через два пройдет.
– А еще, представляешь, все время кажется, что потряхивает немного. Будто землетрясение. Странно, правда?
И ничего, на самом деле, странного. Землетрясений я там пережила несколько. И во время одного, самого страшного, мы с Ираклием как раз были в корпункте, на пятом этаже. Мальчики за столом возле окна резались в нарды. А мы с Шурочкой сидели на диване, пили чай и любовались их красивыми силуэтами, каждая – своим, на фоне золотистого полдня. Дальше, у самого горизонта, в мареве зыбились горы. И я сквозь профиль Ираклия как раз смотрела на них.
Вдруг линия горизонта вместе с головой Ираклия пошла вверх. Как на качелях. А потом плавно опустилась. И это же движение повторили чашки на столе. Одно дело, когда трясет снизу, это понятно. А тут земля, в прямом смысле, ушла из-под ног. Мальчики медленно подняли головы и повернулись в нашу сторону. И в это время горизонт опять покачнулся. Беременная на ранней стадии Шурочка издала душераздирающий вопль, а потом с криком «бежим!» подхватила сумку и первая ринулась к лестнице. Лифт мы игнорировали в целях безопасности. Весь город высыпал на улицы. Мы-то думали, что находимся чуть ли не в эпицентре, а оказалось, что это всего лишь эхо катастрофы, постигшей соседнюю горную страну… Вот с тех пор мне и стало мерещиться…
– Ничего, – произносит Ираклий на другом конце моей жизни. Голос звучит глухо, словно по дороге растворяется в разделяющем нас пространстве. А я собираю его, впитываю, как губка. И на это уходят все мои силы. И я опять не говорю о главном. И чем дольше я не говорю, тем меньше понимаю, как это сделать.
…Постепенно я обзваниваю всех, кто еще меня в этом городе помнит. Надо признать, таких не много. Кого-то смыло эмиграцией, кому-то легче думать, что «меня тут вообще не стояло». Остальным рассказываю, неловко переминаясь: «Вот, из дальних странствий возвратясь, привезла книжку собственного сочинения как свидетельство