«Ай-яй-яй! Братья славяне, потеряли? Ну как же так? Нехорошо», – он скалился в ночь, блестя белками широко распахнутых глаз. Сердце радовалось игре, шаловливая бесшабашность распирала, захотелось свистнуть громко, сильно, по-разбойничьи, но сдержался. Радовало то, что преследователи его потеряли, что короткие очереди одинокого «калашникова» уходили все дальше, в гущу леса, и то, что приглушенные голоса внизу, под ним, были в его власти.
Никита отцепил две гранаты, коснулся их разбитыми губами и со словами: «Кто не спрятался, я не виноват» – швырнул одну за другой вниз, в едва различимый просвет среди деревьев. Сам, хватаясь за что попало, раздвигая ветви кустов, полез в заросли, в гору. Сзади дважды ахнуло, крики команд, стоны раненых смешались, слились со стрельбой. Он даже не оглянулся, ему было наплевать, что там творилось внизу.
– Чертовы заросли, – ругался Никита. Расцарапанное, разбитое лицо горело, саднило от пота. Местами он лез на четвереньках, потом вставал, снова продирался – и вслушивался, вслушивался.
«Калашников» перешёл на одиночные выстрелы, стрелял с большими паузами и оставался на месте, не уходил.
Заросли кустарника неожиданно расступились, и Никита вывалился на чистый пятачок. Тяжело дыша, встал на одно колено, выставил ствол автомата перед собой. Сердце бешено колотилось. Он слушал шорохи, всматривался в темные силуэты, раскрытым ртом вдыхая холодный предутренний воздух, от чего, как ему казалось, его слух обострился. Тишина, гнетущая тишина. Никита на несколько секунд перестал дышать, не закрывая при этом рта. Только стук его сердца и нарастающий звон в ушах.
«Калашников» больше не стрелял. Может так статься, что из всей группы он остался один.
Их расстреляли в упор, даже не пытаясь взять живьем. Как? Как такое могло случиться? Откуда хорватам стал известен их маршрут? Никита смотрел на небо. Звезды поблекли. Светает. Пути обратно нет. Сел, вытянул с наслаждением ноги, расслабился. Смахнул росу с травы, влажной холодной рукой провел по лицу и почувствовал, как распухли губы, нос. Скривился в улыбке: вот бы ребята сейчас его увидели таким, – и… осознал происшедшее. Никогда больше, никогда, ни он, ни они его не увидят. Печаль, скользнув по сердцу, исчезла. Ноги гудели, но усталости не было. В Афгане за нечеловеческую выносливость его называли волком. Но он не был волком, он был человеком, настырным, своенравным, но человеком. Господи, когда же это было? Молодой старлей мечтал стать генералом, а вместо этого… разжалование… Союз. Заныло сердце.
Никита снял чёрный берет, легонько отряхнул его, вывернул наизнанку, пополоскал по росе, прижал к лицу. Откинулся на упругие прутья куста и закрыл глаза. Минутная слабость, нужно гнать её, гнать так же,