Я не знал, сколько мне нужно, но понимал, что больше, чем у меня есть, то есть больше двух тысяч долларов. Думал, что пятнадцати или двадцати тысяч хватит на год или два. Я же не собирался жить в «Ритце» или в «Крийоне» или ужинать в «Вольтере» или «У Жоржа». И путешествовать не планировал. Найти жилье подешевле, вести простую жизнь. Двадцати пяти хватило бы еще на дольше. В университетском городке шла зима. Я мог бы найти работу, но так получилось бы дольше. Оставался единственный выход – наркодилерство. Покупай белое, продавай белое. Было холодно, народ сидел в четырех стенах, бухал и употреблял. Продавай белое, покупай белое. Только так.
Я отнес два куска к дилеру и купил сорок граммов. Разбодяжил десятью граммами «НоДоза» и продал все пятьдесят за пять тысяч. Купил три унции, то есть 84 грамма, разбодяжил двадцатью граммами «НоДоза» и продал за десять кусков. Там, где я учился, спрос был невысоким, так что я ходил в три соседних колледжа. Взял десятку, купил шесть унций, то есть 168 граммов, разбодяжил 40 граммами «НоДоза» и продал все, вышло чуть больше двадцати кусков. На все про все – три месяца. Деньги я хранил в банковской ячейке. Целую кучу грязных зеленых купюр.
Когда я не дилерствовал, я читал. Французское. Гюго и Дюма, Бодлера и Рембо. Когда не читал – бухал. Учеба потеряла всякий смысл. На кой хрен мне диплом – приклеить на стенку? Прихватить с собой, чтобы претендовать на какую-нибудь говенную работу? Подтереть им свою сраную задницу? Торгуй читай бухай спи. Просто и прицельно. Мне требовались деньги. Требовалось расслабиться. И кормить мозги. Торгуй читай бухай спи. Она нашла нового парня и уехала на весенние каникулы в путешествие, я слышал, они идеально подходят друг другу, он из Нью-Йорка, мечтает стать инвестиционным банкиром. Всякий раз, сталкиваясь с ней, я отворачивался и шел прочь. Когда мы оказывались в одной комнате или в одном и том же баре, я делал вид, будто мы не знакомы. Пару раз она пыталась поздороваться, а я словно не слышал. Я ничего не добивался, не играл и не вел себя как подонок, просто не мог видеть ее или говорить с ней, потому что мне было больно. Несмотря на принятое решение, я любил ее. И больше всего меня ранило то, что она зашагала по жизни дальше так быстро и, похоже, легко. Мне хотелось ненавидеть ее, но я не стал, не смог, я любил ее, и мне было больно думать о ней, вспоминать, представлять ее с другим, видеть ее или слышать ее голос, отчего мне хотелось скорчиться и заплакать. Я любил ее, и мне было больно.
Близился конец учебного года. Все строили планы. Переехать в Нью-Йорк и найти работу, перебраться в Лос-Анджелес и найти работу, поступить в школу права, в школу медицины, в школу бизнеса, переехать в Чикаго и найти работу. Чем ближе, тем острее это ощущалось. Мне хотелось вырваться. Свалить на хуй. Осталось три недели. Денег более-менее достаточно, чтобы уехать. Я зашел в бар с друзьями. Бар был многолюдным, шумным и дымным. Мне туда не хотелось. Говорить было не с кем и не о чем. Хотя за последние четыре года я побывал в этом баре со многими, их мир уже не был моим. Их ждало светлое будущее, карьеры, дипломы, достижения, деньги, ипотеки, обязанности и программы пенсионных накоплений. А я уезжал в Париж – гулять и читать и бухать и курить и писать и мечтать и голодать и злиться и орать и улыбаться и смеяться и ебаться и страдать и пропадать и сидеть у Сены и смотреть, как вокруг вертится мир.
Я