Огнем и мечом. Генрик Сенкевич

коврами. Подушки, лежавшие по восточной моде на диванах, были в чехлах из сафьяна или бархата, но редко были набиты пухом, чаще – сеном или горохом. Дорогие ткани и предметы роскоши, все это было так называемое «добро» – турецкое или татарское, частью купленное за гроши у казаков, частью взятое во время многочисленных войн еще старым князем Василием, частью награбленное молодыми Булыгами во время походов с низовцами, которые предпочитали пускаться на чайках по Черному морю, чем жениться или заниматься хозяйством. Все это нисколько не удивило пана Скшетуского, хорошо знавшего пограничные жилища, но валашский боярин не мог скрыть своего удивления при виде Курцевичей, одетых в простые сапоги и полушубки, не лучше чем у прислуги, и окруженных такой роскошью; удивлялся и пан Лонгин Подбипента, привыкший на Литве к другим обычаям.

      Между тем князья принимали гостей, – они делали это от души и с большой охотой, но так как мало вращались в обществе, то это выходило у них очень неловко, и наместник едва мог удержать улыбку.

      Старший, Симеон, говорил:

      – Мы рады вашим милостям и за честь благодарны. Наш дом – ваш дом, и будьте в нем как у себя. Кланяемся под убогим кровом!

      В тоне его слов не было ни унижения, ни сознания, что он принимает людей, стоящих выше его: он кланялся им, по казацкому обычаю, в пояс; за ним кланялись и младшие братья, полагая, что этого требует гостеприимство.

      – Челом вашим милостям бьем! Челом!

      Между тем княгиня, дернув Богуна за рукав, увела его в другую комнату.

      – Слышь, Богун, – сказала она поспешно, – мне некогда с тобой долго разговаривать. Видела я, что ты на молодого шляхтича зубы точишь и ищешь с ним ссоры.

      – Маты, – ответил казак, целуя руку княгини, – мир широк: ему одна дорога, мне – другая. Я его не знаю, да и не слыхивал о нем, а пусть он с княжной не заговаривает, – не то, Богом клянусь, саблей голову снесу!

      – Ошалел! Ошалел! Где голова, казак? Что с тобой творится? Или хочешь погубить и себя, и нас? Он – солдат Вишневецкого и наместник, человек не малый, от князя послом к хану ездил. Если хоть волос упадет с его головы под нашей кровлей – знаешь, что будет? Воевода глянет на Розлоги, отомстит за него, нас выгонит на все четыре стороны, а Елену в Лубны возьмет. Что тогда? И против князя пойдешь? На Лубны нападешь? Попробуй, коли хочешь отведать кола, шальная голова!.. Заговаривает ли шляхтич с девкой, нет ли, все равно – как приехал, так и уедет, и все будет спокойно! Сдержись, а не то – ступай откуда пришел, еще беду на нас накличешь!

      Казак грыз ус, сопел, но понял, что княгиня говорит правду.

      – Они завтра уедут, мать, – сказал он, – я сдержусь, только пусть чернобровая не выходит к ним.

      – А тебе что? Чтоб думали, будто я ее взаперти держу? Вот и выйдет, коли я того хочу. А ты тут не командуй, ты здесь не хозяин.

      – Не гневайся, княгиня! Коли иначе нельзя, то я буду для них слаще меда. Бровью не поведу, за саблю не схвачусь, хоть бы меня гнев душить стал, хоть бы душа изныла.