Женя не был влюблен в Наденьку, какое! Женя был влюблен в Гаянэ, девушку, в которую можно быть влюбленным. Гаянэ была маленькая, вздорная, черная, но она была женщина, ее можно любить. На Наденьку можно было только смотреть, разговаривать с нею, бродить. Ее хотелось от всего укутывать, хоть и ясно было, что это ей сейчас вредно, как вредно младенцу, когда его слишком пеленают. Хотелось быть мостом между нею и жизнью, вот. Чтобы жизнь касалась ее через тебя, как электричество включают через шнур, и по пути к лампочке оно успевает оставить в шнуре часть своей смертельной силы, чтобы лампочка сразу не лопнула. Наденька вошла в облаке Жениного обожания, и все посмотрели на нее Жениными глазами. Она была очень, очень хороша и не знала этого, потому что для нее все это еще была норма: и Женино обожание, и то, что она хороша. Был один человек во всем сборище, который сразу же понял, что из нее можно сделать, но этого не показал.
Надя Жуковская хотела учиться на филологическом, в университете, но в университет не попала вследствие происхождения, а потому пошла в медицинский, куда брали. Она боялась мертвецов и даже препаратов, но думала, что привыкнет. Было около десятка стариков, к которым она ходила просто пить чай и разговаривать, чтобы старики не сошли с ума в своих клетушках. С Михаилом Алексеевичем был знаком ее отец, музыкант, умерший от грудной жабы в девятнадцатом году. Надю Жуковскую обожали подруги, хотя все они были совсем не ее круга, и даже преподаватель-марксист, который был вообще не из круга, а из неведомого квадрата, где все были квадратные, как он. Надо было быть вовсе несчастным человеком, чтобы не любить Надю Жуковскую, и Поленов, видно, был не совсем еще – или уже – несчастен, если при виде ее улыбался. Конечно, потом он вспоминал, что Наденька так жива, а Лидочка так нежива, и уже так давно, но прощал Наденьке и это. К нему в каморку она тоже забегала, просто чтобы его жизнь не провалилась окончательно в ад. Непонятно было, что станет с Наденькой, за кого она выйдет замуж и на кого изольется избыток переполняющей ее жизненной силы, но до замужества ее было еще так долго. Ей было только девятнадцать лет.
С ее приходом разговоры переменились. Заговорили об учебе, о детях, о кинематографе. Михаил Алексеевич рассказывал немецкую фильму про сомнамбулу. Наденька пила чай, грела крупные руки о чашку. Женя прятал под стол ноги в грубых солдатских ботинках. Кякшт рассказала, как репетирует Шарлотту Корде в революционном балете на музыку, бывшую прежде пасторальной симфонией Бетховена. Остромов молчал, разглядывая Наденьку так прямо, упорно и требовательно, что ей даже стало неловко; но грязи в этом взгляде не было, и потому она не встревожилась. Их представили, но он все молчал. Надя впервые услышала его голос, когда он спросил Михаила Алексеевича:
– Я, собственно, не просто так напросился. У меня дело.
– Весь