«Значит, вот в чем дело», – думала Эйлин, когда читала статью. Эти политики – в том числе ее отец, как она поняла после разговора с ним, – пытались возложить на Фрэнка вину за свои махинации. Он вовсе не был таким дурным человеком, каким его изображали. Так было сказано в отчете. Она упивалась словами: «…попыткой отвлечь внимание общественности от более виновных сторон». Именно об этом говорил ей Фрэнк в те счастливые минуты их недавних встреч то в одном, то в другом месте, особенно в новом доме на Шестой улице, поскольку им пришлось покинуть старое убежище. Он гладил ее пышные волосы, ласкал ее тело и говорил, что все было подстроено политиканами, чтобы очернить его имя и максимально облегчить положение Стинера и Республиканской партии в целом. Он говорил, что непременно выйдет из трудного положения, но предостерегал ее от лишних разговоров. Он не отрицал своих долгих и взаимовыгодных отношений со Стинером. Он подробно рассказал ей, как это было. Она поняла или думала, что поняла. Она все узнала от Фрэнка, и этого было достаточно.
Что касается двух домов семейства Каупервуд, еще недавно с такой помпой объединенных в зените успеха, а теперь связанных общим несчастьем, то жизнь как будто покинула них. Этой жизнью был Фрэнк Алджернон. Он стоял за мужеством и силой своего отца, за духом и перспективами своих братьев, был надеждой своих детей, опорой своей жены, достоинством и влиянием всего семейства Каупервудов. Он был олицетворением всего, что подразумевало власть, широкие возможности, большие доходы, счастье и достоинство для его близких. Теперь это яркое солнце померкло и, по всей видимости, близилось к полному затмению.
После того рокового утра, когда Лилиан Каупервуд получила роковое письмо, которое разрушило ее домашний мир, она пребывала в полусознательном состоянии. Уже несколько недель она ежедневно выполняла свои обязанности с внешним спокойствием, в то время как ее мысли находились в мучительном беспорядке. Она была совершенно несчастна. Ее сорокалетие настало в то время, когда жизнь должна была оставаться неизменной на прочной основе, но теперь она могла оказаться вырванной из привычной почвы, где она росла и процветала, и равнодушно выброшенной увядать под