Позже у нас организовалась сама по себе такая группа вокруг Рихтера. Как раз Олег меня туда за руку привел, а потом Наташа Гутман. И он с нами обсуждал программы «Декабрьских вечеров». В общем, если мы все были в Москве, наши вечера проходили за чаепитием у Рихтера. Недруги нас называли «шайка Рихтера». Я его спрашивал, почему он не преподает, он говорил: «Ну как же, я ведь еще сам не научился играть».
С Рихтером у нас была интересная история. Однажды была репетиция ансамбля студентов, все были одинаковые, никто не выделялся. И он, как-то проходя мимо, сказал мне: «А давайте сыграем сонату Шостаковича» – и пошел дальше. Я стал ждать, когда пригласит на репетицию, и в итоге потерял два года, потому что не мог сам переступить, подойти, найти, проявить инициативу. А потом он сказал: «Ну, вы же не звонили». А откуда бы я знал – он не оставил телефона и телевизора не смотрел.
А как случилось в конце концов – была панихида по настройщику Богино в фойе Большого зала. Мне позвонили из филармонии, – я тогда очень гордился, что меня сделали солистом Московской филармонии – и попросили прийти что-нибудь грустное сыграть. Я пришел и сыграл, и после этого стоял, облокотившись на колонну. И вдруг сзади слышу: «Юра!». Я повернулся, а там Рихтер стоит прямо за спиной. Он очень меня похвалил, причем он назвал автора произведения, которое я играл, – никому не известного тогда чешского композитора Йоханна Бэнда. А он это уже знал, хвалил меня и сказал: «Позвоните сегодня Ниночке Львовне». Я срочно разыскал телефон, позвонил, она говорит: «Возьмите клавир Сонаты Шостаковича и приезжайте». Вот так получился мой первый сольный опыт с Рихтером. Потом много всего было: гастроли, я за рулем по всей Европе из Москвы, и мы вдвоем, и все эти концерты, встречи, беседы. Про Рихтера можно много томов написать.
Мне запомнилась первая репетиция с Рихтером, когда у нас сначала ничего не получалось. Мы минут пятнадцать играли ноты, и ничего. И он ко мне повернулся и сказал: «Ну, говорите мне что-нибудь, вы же это играли, а я первый раз». Я очень волновался и сказал, что, собственно, он Рихтер, а я начинающий. Он сказал: «Нет, неверно. Кто стоит, тот и солист». А я думал, что мы равноправны, это же соната. Этого я никогда не забуду, потому что он таким образом дал мне карт-бланш, чтобы у меня не было комплекса, что я играю с самим Рихтером.
Потом это мне очень помогло в Токио, когда ко мне обратилась Митико – сегодня она мать императора, а тогда она была императрицей. Она сама прекрасно играет на рояле и на арфе. И на одном из приемов у нее в резиденции, куда я был приглашен, она предложила мне помузицировать. Поставила ноты на пульт, а я очень разволновался. Думаю: «Сейчас что-то будет такое – мимо нот. Как себя вести?». Это был «Лебедь» Сен-Санса, я его никогда не играл, его виолончелисты играют. Я говорю: «А ноты? Я не сумею транспонировать по слуху». Она говорит: «Нет-нет, я приготовила ноты. Вы знаете, мой сын ведь альтист». Забегая вперед, скажу,