Потрясенный Драммонд сидел на зеленом кожаном диване, не двигаясь, с застывшим лицом. Томас понял, что он ждет, когда Байэм скажет наконец о причине шантажа. Ссора, долги? И то и другое пугало и обескураживало шефа.
– Стал требовать деньги? – не выдержав, спросил он очень тихо.
– Что же еще? – сразу же резко ответил Байэм. – Прошу простить меня, конечно, деньги. Слава богу, он не потребовал большего. – Лорд снова умолк. Ни Питт, ни Драммонд не осмелились нарушить пугающего молчания. Байэм продолжал стоять к ним спиной. – Я полагаю, вам хочется знать, что заставило меня платить деньги такому человеку, как Уимс, чтобы добиться от него молчания. Вы вправе знать все, если намерены помочь мне. – Он сделал глубокий вдох. Томас видел, как поднялись и опустились его узкие плечи. – Двадцать лет назад, еще до моей женитьбы, я какое-то время гостил в поместье лорда Фредерика Энстиса и его жены Лоры. – Красивый, с богатыми модуляциями голос лорда Байэма звучал теперь глухо и бесцветно. – Мы с Энстисом были близкими друзьями, каковыми остались и по сей день, могу утверждать. – Он с трудом сглотнул слюну. – Но в те времена мы были как братья. Много общих интересов, одинаковые устремления и образ мышления… Мы в равной степени увлекались охотой с борзыми, верховой ездой и чистокровными скакунами.
В комнате стояла тишина, никто не шелохнулся. Часы на камине пробили четверть часа. Их неожиданный бой испугал Питта.
– Лора… леди Энстис была необычайно красивой женщиной. Я впервые видел подобную красоту, – продолжал Байэм. – Ее белоснежная кожа была подобна лепесткам ночной лилии, и художник, создавший ее портрет, недаром назвал его «Луноцвет». Я не встречал женщины, в чьих движения было бы столько волшебной грации. – Он снова умолк. Видимо, боль утраты никогда не утихала в его душе, и теперь Байэм произносил слова, лишь бередящие незажившие раны, которые он так долго скрывал. – Я был непростительно глуп. Энстис – мой друг, я был его гостем… и я предал его, предал словом, хотя не предавал ни действием, ни поступком. – Голос его был настойчив и взволнован, словно он умолял поверить ему, ибо это было так важно для него; в нем звучала та искренность отчаяния, которая была сильнее его нынешних волнений и страхов.
Драммонд невразумительно пробормотал что-то себе под нос.
– Я, должно быть, стал ухаживать за ней. – Теперь Байэм смотрел в окно, на деревья и разросшиеся кусты рододендронов под окном. – Я плохо помню сейчас, но, очевидно, я проводил с ней недопустимо много времени и, конечно, говорил ей, как она прекрасна, ибо это была чистейшая правда – она действительно была неправдоподобно красива. – Он опять умолк. – Лишь потом, когда уже стало слишком поздно, я понял, что она отвечает мне взаимностью, отвечает на чувства, в которые я заставил ее поверить, и отвечает с той небывалой страстью, о которой