Дневник горничной. Октав Мирбо

ж поделаешь? Мы все помрем… Ах, Боже мой! Ах! Бедная малютка..

      Затем она принялась вдруг плакать, и плача причитала:

      – Не нужно огорчаться… не нужно огорчаться…

      Сначала она только причитала, но скоро начала реветь во весь голос и все сильнее и сильнее… Ее толстый живот, огромная грудь и тройной подбородок поднимались, как волны, от этих всхлипываний.

      – Перестаньте, Марианна, – говорила я ей. – Еще услышит хозяйка и придет сюда.

      Она не слушала меня и еще пуще заливалась:

      – Ах, какое горе!.. Какое большое горе!..

      Меня тошнило от водки и сердце болело при виде слез Марианны, и я тоже заплакала… Все-таки… она недурная женщина…

      Но мне скучно здесь… скучно… скучно! Я предпочла бы служить у кокотки или даже в Америке.

      Глава шестая

      1 октября.

      Бедный барин! Мне кажется, что я была слишком резка с ним тогда в саду. Может быть, я меру перешла? Он, глупый, воображает, что ужасно оскорбил меня и что я неприступная добродетель. Ах! эти умоляющие взгляды, они как будто всегда просят извинения у меня…

      Хотя я стала любезнее с ним, он мне больше ничего не говорит о своих чувствах; он не решается еще раз на прямую атаку, не решается даже прибегнуть к классическому приему – попросить пришить пуговицу к штанам. Это грубый прием, но часто удается. Боже мой, сколько я попришивала этих пуговиц на своем веку!

      Однако видно, что в нем кипит страсть, что он все более и более страдает от этой страсти. Но он становится вместе с тем все более робким. Ему страшно решиться на что-нибудь. Он боится окончательного разрыва и не доверяет моим ободряющим взглядам.

      Однажды он подошел ко мне с каким-то странным выражением в блуждающих глазах и сказал:

      – Селестина… вы… вы… очень хорошо… чистите… мои сапоги… Очень… очень… хорошо… Никогда… их… так… не чистили…