Держа «наган» у бедра, он поставил лампу на одну из бочек, сорвал с пленника одеяло и зло вышвырнул из подвала приспособленную Богданом для рытья доску.
– Кушать, поди-ка, хочется, а? – юродствовал Дроздов. – Сколько же дней, как еда кончилась?
– Здесь день от ночи не отличишь, – спокойно проговорил пленник. – Давно кончилась.
– Значит, хочешь кушать-то? – Дроздов присел перед Громовым на корточки и впился взглядом в почерневшее, обросшее лицо. – Итак! Повтори мне, коллега, будь так любезен, что ты говорил про гору? Это должна быть какая-то особенная гора? Определенной высоты? Может, порода камня имеет значение? Говори! Я спустился! Ответишь, получишь пожрать.
– Нет. Не отвечу, – покачал головой Богдан. – Не вижу смысла.
– Ладно, я тогда сразу к делу, – снова завелся Дроздов. – Идет? Для начала я тебе прострелю ноженьку. Потом другую, потом до рученек дело дойдет. Пока не увидишь смысл.
– Бога не боишься, убийца? – поднял опущенные веки Богдан и обжег Дроздова пылающим взглядом. – Бог-то твой православный не простит убийства! А? Чужой-то простил бы, а свой не простит! Что с твоей вечной душой будет?
– Души, по новым понятиям, нету, – оскалился Дроздов, вытаскивая «наган». – Одни тела! А тело что? Прах! За него и греха нет никакого. Из праха вышли, в прах вернемся.
– Не пугай меня, Дроздов. «Наган» у тебя отобрать, сам от страха умрешь. Тебя, если что, я и мертвый в могилу сведу! Тебя ведь расстреляют, если ничего не скажу?
– Не расстреляют! – торжествующе поднял оружие Максим Георгиевич. – А вот я тебя точно убью, если будешь молчать.
– Так чего тянешь? – усмехнулся Богдан. – Стреляй сразу.
Дроздова это взбесило.
– Сразу не получится, только по частям, – Максим Георгиевич вздохнул. – Вынуждаешь ты меня. А я человек ведь тонкий. Образованный. Мне чужие мучения страдание доставляют.
Богдан надменно скривил губы.
– Что ты губешки морщишь? – взвизгнул Дроздов, взвел «наган» и выстрелил Громову в бедро.
Пламенем из ствола шарахнуло так, что на пленнике вспыхнули ватные штаны. Максим Георгиевич затоптал пламя, наступая прямо на Богдана, не обращая внимания на громкие стоны раненого, и отошел на пару шагов.
– Первый блин комом, – вздохнул он. – Попробуем еще?
Богдан корчился на полу. Тихо шипя от боли, он обхватил руками простреленное бедро, ткань штанов пропиталась кровью и перестала тлеть.
– Я ничего не скажу… – простонал пленник и, оскалившись, словно загнанный в угол волк, начал бросать в лицо Дроздову короткие резкие фразы. – А тебе все равно не спастись! Ты ж не веришь в материализм! Не веришь! Я вижу! Я еще в церкви заметил, когда мы с тобой в первый раз встретились. Боялся ты меня на алтаре допрашивать, а? В подвал уволок! Все вы пытаетесь верить, что атеисты. Но только вместо Бога вами правит страх! Мелкие, жалкие людишки. Раньше за вас Бог все решал, а теперь – страх!
Дроздова