Впрочем, Толя самоутверждался и сидя в сортире в полном одиночестве.
По причине сосредоточенности на сравнительных достоинствах своей персоны или по обостренному самолюбию, но, как я теперь понимаю, он был неинтересным игроком: тугодумно делающим неверный ход и потом истерящим с пол-оборота.
Даже Шурка ему как-то заметил: «Знаешь, ты что-то очень меняешься в игре, даже не узнать… Перестаешь быть симпатичным. Тебе денег жалко? Ну так не ходи с семерки под вистующего!»
У воспоминаний об Анатолии был фрагментарный характер разбитого зеркала: отдельно античный нос, отдельно взор с поволокой, отдельно нервная рука с веером карт – таких замусоленных и ветхих, что мы вечно путали королей с дамами. По жизни, впрочем, такое тоже время от времени происходило… А играли мы в ту пору азартно: до рассвета, до рези в глазах, когда у всех уже заканчивались сигареты и раскрошенные бычки шли на самокрутки из газеты. Теперь в это даже поверить трудно!
И ничего – поутру подхватывались и бежали в институт, и хрен нам был по деревне!
Как-то Везунчик застукал шармёра за странным занятием. Тот сидел голый на кровати, во рту держал гвоздь, а другим гвоздем водил по телу. Гвозди подсоединялись проводками к плоской батарейке с лампочкой, которая периодически вспыхивала. Оказалось, Толя ищет у себя эрогенные зоны… Ну интересно же!
Когда Шурке удалось унять смех, возник бурный спор о природе мужской сексуальности.
«Эрогенный следопыт» утверждал, что мужчины и в этом вопросе, и во всех прочих, радикально отличаются от женщин. Везунчик как раз был противоположного мнения и особых различий не видел, за исключением некоторых подробностей физиологии.
– Но ведь женщины совсем по-другому испытывают оргазм! – кипятился Толя.
– Слушай, а сколько женских оргазмов ты испытал, что судишь так уверенно? – недоумевал оппонент.
– Да об этом же написано!! Вот, у Кинзи, например… – тогда подобные аргументы были внове, тонкими струйками просачиваясь сквозь ржавый «железный занавес».
После начерченных на газетке диаграмм и бородатых сентенции типа: «на сарае тоже всякое пишут, а в нем, окромя дров, никогда ничего и не было», Шурка, со своей неизменной улыбкой, обронил: «Не знаю, кто как, но ты, Толька, точно русский: от мысли до мысли – тысяча верст!» Обид было…
Эти горькие слова годы спустя обнаружились у Петра Вяземского – того самого, друга Пушкина и бла-бла-бла. Мягкосердечный Везунчик даже в раздражении сильно польстил Анатолию: друг Пушкина говорил о «пяти тысячах».
Чаще других бывала яркая девушка, чье имя теперь выпало напрочь, осталась только кличка: Матёра. Она была румяной, шумной и крупной – той комплекции, когда речь идет уже не о весе, а о водоизмещении.