Так бедный философ рассуждает, когда беспорядочная страсть сбивает с толку чудесные способности его души. Чтобы хорошо рассуждать, следует не быть ни влюбленным, ни в гневе, потому что эти две страсти уподобляют нас животным; и, к сожалению, мы никогда так не нуждаемся в рассуждении, как когда находимся под воздействием той или другой.
Прибыв в Синигей достаточно мирно глубокой ночью, мы пошли в почтовый трактир. Велев сгрузить наши вещи и отнести их в хорошую комнату, я распорядился об ужине. Поскольку в комнате была только одна кровать, я спросил у Беллино очень спокойным голосом, желает ли он приказать разжечь огонь в другой комнате. Он удивил меня, мягко ответив, что не видит никаких затруднений, чтобы лечь в мою кровать.
Читатель легко представит, в какое удивление поверг меня этот ответ, которого я никак не ожидал, но в котором очень нуждался, чтобы очистить свой разум от того мрака, в который он был погружен. Я увидел, что пьеса близится к развязке, и не смел этому радоваться, поскольку не мог предвидеть, окончится ли она приятно или трагически. В одном я был уверен, – что в кровати он от меня не ускользнет, даже если будет иметь дерзость не захотеть раздеться. Будучи удовлетворенным победой, я решил одержать вторую победу, пощадив его, если обнаружу, что он мужчина, чего я, однако, не ожидал. Встретив в нем девицу, я не сомневался в полной ее снисходительности, потому что это представлялось мне очевидным.
Мы обменивались мимикой за столом, и в этих беседах, в его виде, выражении его глаз, его улыбках он, казалось мне, стал другим. Освободившись, как мне казалось, от тяжкого груза, я поужинал скорее, чем обычно, и мы поднялись из-за стола. Беллино, занеся ночную лампу, запер дверь, разделся и лег. Я сделал то же самое, не произнося ни слова. Итак, мы легли вместе.
Глава II
Беллино позволяет себя познать; его история. Меня арестовывают. Мое невольное бегство. Мое возвращение в Римини, и мое прибытие в Болонью.
Я лег и вздрогнул, ощутив, что он придвинулся ко мне. Я прижал его к груди. Он был охвачен тем же чувством. Началом нашего диалога был поток взаимных поцелуев. Его руки первыми опустились по моей спине до поясницы, я опустил свои еще ниже, и, чтобы все стало, наконец, ясно, я был счастлив, я это ощутил и снова ощутил, я убедился во всем, я был прав, я это сделал, я не мог в этом сомневаться, я не пытался понять, как это произошло, я опасался, что если заговорю, меня не станет, или я стану существовать каким-то другим образом, как мне бы не хотелось, я предавался телом и душой радости, которая затопляла все мое существо. Избыток счастья захватил все мои чувства до той степени, когда природа, утонувшая в высшем наслаждении, опорожнилась. Я оставался, захваченный пространством минуты, в недвижимом действии, созерцая в уме и обожая свой апофеоз. Зрение и осязание, которые, как я полагал, должны были бы представлять собой