Арнольд присаживается за стол к Мундусу. На коленях тот держит перевязанный бечевкой коричневый чемодан. – Что это? – спрашивает Арнольд. Мундус вперяет в него налитые кровью глаза. – А тебе надо знать, да? – Арнольд казнит себя, что сунулся с вопросом. Но Мундус кладет руки на крышку и придвигается к Арнольду. – В него, – шепчет он, – я собрал все аплодисменты. Можешь взять его у меня на хранение.
Цирк сходит в Будё. Они хоронят Der Rote Teufel на церковном погосте у самого моря, на узкой полоске земли между воротами и каменной оградой. Могила такая маленькая, что и в свой последний и самый затяжной прыжок акробат уходит сгруппировавшись. Еще раз попадается Арнольду на глаза Шоколадная Девочка. И снова мы теряем его из виду. Он стоял на дне моря. Впадал в оцепенение. Пластался под шатром цирка. И наконец добрался до мрачной большой земли. Неся чемодан с аплодисментами, он пропадает вдали за углом.
(смех)
Я нашел кое-какие отцовы записи того времени, когда нам пришлось разбирать его вещи после «несчастного случая», как мы говорим. Ему угодил в голову диск, и он умер. Я понял в тот момент не все, наверно, из этих заметок, нацарапанных им бессонной ночью в дешевом отельчике в некой точке мира на листке, должно быть выдранном из Библии. Листок лежал в кармане светлого льняного костюма, в который отец давно перестал влезать. Я сохранил этот листок. И храню по сей день. Почерк детский, буквы сплошь большие, и я вижу, как отец медленно выводит их в такт мыслям, которые оформляются у него в мозгу и перетекают в синие чернила, хотя, может, объяснение в том, что из-за недостающего пальца ему трудно было удержать ручку. На листке своего рода список. Опись смехов: Смех Авроры – застенчивый; смех отца – неслышный; смех учителя Холста – злобный; смех пастора – печальный; смех доктора Паульсена – пьяный; смех Мундуса – черный; смех публики – злорадный. Последнее слово, злорадный, он перечеркнул, не удовлетворясь, и вывел поверху беспомощный. В самом низу он приписал, очевидно, гораздо позже, наткнувшись как-то случайно на давно позабытую в кармане бумажку, наверно, летом, отдыхая на скамейке в парке в чужом городе, и в голову ему пришла новая мысль, вопрос, ответа на него он не знал, но ему так важно показалось застолбить сам вопрос, что он начеркал его, как курица лапой, заставляя меня думать, что приписка появилась уже после того, как он докромсал руку и держал ручку полупеньком большого пальца, раскорячивая на тонкой, ячеистой бумаге пляшущие буквы: Бывает ли смех милосердный?
Мать часто повторяла: я взяла его за то, что он заставил меня смеяться.
Арнольд Нильсен, оставленный нами на мрачной Большой земле, в следующий раз возникает в повествовании, рассекая вдоль по Киркевейен в желтом, отполированном до блеска кабриолете «бьюик-роудмастер». Дело происходит весной сорок девятого года, скоро май, солнце сияет, в приснопамятном небе