Кладбище добавило мне знаний о культуре похорон у его народа – забавное продолжение их запретов на пирсинг и татуировки, изменение тела, которое не твоё, а всего лишь подаренное тебе богом. Похороны – момент торжественного возвращения чужой собственности, чистого, красивого, омытого в пряностях, в парадной одежде – саване. Парадной… без карманов, теперь они не нужны. Как по мне, если тебя пришло проводить столько людей, то никаких карманов не хватит на твоё богатство.
Потом были похороны сестры, уже второй за мою жизнь, но первой, которую я знал. Несмотря на все ссоры, что у нас были, на водораздел жизненных взглядов и поведения. Нельзя так уж просто выкинуть из памяти факты: её молодость, тусовку с Хирургом, который тогда не скуривался и не был ничьей подстилкой, её юмор и умение готовить, её доброту, скрытую за житейской мелочностью, её корыстность и её безотказную любовь к близким… до какой-то поры. Моя сестра была сложным человеком, главное, она была человеком. В голове всплыла сцена из начальной школы: сестра пришла меня забирать с продлёнки, я был чем-то сильно недоволен, по дороге домой я сказал: «Знаешь, ты как Мэри Поппинс!», она покраснела и улыбнулась, было видно, как ей приятно, выждав паузу, я продолжил: «Я всегда ненавидел Мэри Поппинс». Такие уж у нас были отношения, теперь это оседает ядом в моей повзрослевшей ухмылке. Смотря в гроб, я вспоминал то, чего помнить не мог, но что живо в приданиях, как вместо похода в зоопарк она водила меня на слёты байкеров, и родителям, по возвращению домой, я отвечал, что видел Бегемота и Змея. Тот дом, что стоит на Трубной, был местом для «чада и кутежа» задолго до меня – её стараниями, и у меня там были моменты в ранней юности, когда сестра по-семейному уступала мне «площади на потусить с друзьями», сама сваливая в неизвестном направлении.
Мы были разными, но одинаково обиженными тем, что нас променяли на степное царство, мы были разными и выбрали разные пути, но я всё равно любил свою сестру, такой какой она была и так как вышло.
Вероятно, жизнь любит меня любовью абьюзера-алкаша, решившего, что нужно больше захватывающего экшона в моё двадцатисемилетие. Через полтора месяца ушёл один из моих лучших друзей. Умер страшной смертью – задохнувшись в приступе астмы, лёжа на полу комнаты, так и не дождавшийся кареты скорой помощи, которая приехала уже только для того, чтобы освидетельствовать его отбытие в лучший из миров. Приложило, словно молотом: скромный еврейский мальчик, играющий на скрипке, выросший не в том месте и не в том обществе, ставший, в результате ироничным сукиным сыном с длинными красными волосами. У него имелась татуировка на подбородке, неподражаемая манера шутить и отличное чувство вкуса,