– Жертвенный труд твой, но злой дух развязан здесь, мучает, гнетёт дитятю. Ведаю, что говорю. И ты ведай, отрок: будешь жить просто, будет ангелов состо. Простым оставайся. Тако думай: «Я хуже всех, всем должен доброе творить». Вот и приидет милость божия… Простота, унижение – это хорошо. Тогда душа, открытая для помыслов лукавых, дверью закроется и дары молитв, что накопились в ней, хранимы вечно будут. Люби всех – не то разоришь всё. Помни, помни: наш дом не здесь. Истинная жизнь наша – там. Здесь мы только сеять должны. Собирать потом будем. Плоды Господь потом даст.
Вышла тихо, затворила за собою…
Филимонов печально на Толю взгляд перевёл:
– Нервы её на пределе. Я Клаву имею в виду.
– ?!
– Потрясение, которое перенесла она, будучи совсем крохотулькой, неизгладимо скорее всего, увы!! Конечно, светила медицинские на счёт сей во мнениях расходятся, однако где они, светила те? Ну, были, приезжали, собирали консилиум даже… Толку? Её же не просто наблюдать надо! Есть у меня, молодой человек, кое-какие соображения… И что? У меня тут – вышел в соседнюю комнату, куда скрылась незадолго до этого Ирина, вернулся, тотчас почти, с папкой кожаной, толстой довольно, развязал тесёмочки… забелели подшитые аккуратно листки, испещрённые ровным менторским почерком службиста-аккуратиста… – у меня тут, видите ли, занесены результаты многочисленных, регулярных и по методике самой передовой выполненных наблюдений, анализов… Имеются и выводы кое-какие… Да-да-с… И выводы и мысли… тэкс! Предложения… Вот только держу всё это под замком покуда… Под замочком-с…
Нервическим, отчаянным движением скорее швырнул, а не положил материалы уникальные на столик, затем то широкими, то семенящими шагами начал взволнованно метры мерять от окна к двери входной, причём, впечатление создалось, совершенно забыл, настолько разоткровенничался, что не взрослый перед ним человек, а, по сути, подросток ещё. Тот же лишь посторонился, с интересом далеко не детским внимая словам и не торопя, когда эскулап замолкал, но терпеливо ожидая, словно знал: вот-вот выплеснется из уст Филимонова нечто важное, наболевшее, истинное. Уж в этот-то раз наверняка выплеснется!..
– Есть, есть что-то, что постоянно усугубляет положение девочки! Она боится, не любит отца! И – души не чает в матери… Странно. Я как-то заговорил обо всём этом с Наталией Владимировной, и та посмотрела на меня так пронизывающе, так жёстко и внимательно, что мне аж нехорошо сделалось… А потом… потом на лице её возникло выражение… знаете, сударь мой, я не первый год живу на свете, всякое повидал, но вот, чтобы женщина глядела… затравленно, беспомощно и… горько, и обмануто… и безнадёжно… Там материнская озлобленность, там… я не нахожу слов просто! И всё это сразу, понимаете, сразу… вспыхнуло, обдало меня синим полымем… До нутра ожгло! Мне, тьфу! за слова свои тогда неловко сделалось. Она же повернулась резко на сто восемьдесят градусов, кругом, и ушла… У меня, честно вам скажу, до сего дня осадок